Избранное
Шрифт:
Возношение
«Мне руку, путник, дай, взойди вослед за мной На Башню и впери зрачки во мрак ночной,
Весь горизонт окинь горящими глазами,
Чтоб, словно у змеи, они метали пламя,
Добычу с жадностью в себя стремясь вобрать,— Не должен ничего ты из виду терять.
С донжона древнего за камнем парапета Откроются тебе все разом страны света И мир в движенье, мир без отдыха и
Как ветер, молния, иль туча, иль волна,
А ты описывай, что обнаружишь всюду,
Куда указывать тебе перстом я буду».
«Я различаю круг такой величины,
Что мне его края и глубь едва видны.
С полудня, с полночи, с заката и восхода
Он взят в кольцо холмов, но в нем мертва природа. Там плавных нет кривых, всё только под углом,
А значит, создано людьми — не естеством.
Там прямы линии, но хаос — их сплетенье;
Там нагромождены вкруг площадей строенья,
Что серы, как во мгле надгробия могил;
Там в грязном воздухе, который сперт и гнил,
Из бездны фонари сверкают ярким глазом,
Подобные в эбен оправленным алмазам.
Там сонная река петляет в берегах,
Как уж, который в зной ползет уснуть в кустах.
Там мощных крепостей глухие бастионы,
Темницы, и дворцы, и башни, и колонны,
И парки, и леса, и кружево аркад,
И колокольни, где порой гудит набат,
Соборы, купола, пронзительные шпили,
Форты, валы, мосты, что над водою взмыли,—
И всюду все кипит, все вдаль и вширь растет,
Уходит в глубь земли и к небесам встает.
А Башня, с коей круг я созерцаю ныне,
В нем возвышается на самой середине:
Когда вычерчивал его Творец благой,
На этом месте он поставил циркуль свой...
Нет, брежу я. Ужель мне зренье изменило?
Что это? Колесо? Иль, может быть, горнило?»
«Да, это колесо, гигантский маховик,
Что задержать свой бег не властен ни на миг. Парижем дивное то колесо рекомо.
В таинственную даль им Франция влекома.
Коль сбавит ход оно, придется вслед за ним Движенье замедлять колесам остальным,
С ним прочно сцепленным зубчатой передачей;
А станет — станут все, да и нельзя иначе,
Затем что их судьба — покорствовать ему,
Как верноподданных — монарху своему.
Париж — нетленная та ось, что мир вращает,
Что всем и каждому движенье сообщает,
А ей, чтоб двигаться, не нужно внешних сил — Довольно внутренних Господь в нее вложил. Покуда вертится она, жива машина:
Колебля маятник, работает пружина;
Спешит то вверх, то вниз за рычагом рычаг;
У стрелок выверен и точен каждый шаг;
Велениям оси безропотно внимая,
Назначенный ей путь свершает
Так есть и быть должно. Когда из них одна Решила, что идти как вздумает вольна,
И дерзко выбилась из ритма трудового,
За это было ей отплачено сурово:
Ее, в куски разбив, на гибель обрекли,
Как руку, что мечом от тела отсекли.
Парижу ль мятежа подобного страшиться?
Пусть треснет колесо — была б цела ступица! Пусть станет все, а то и обратится вспять — Вращаться ей ничто не может помешать.
А колесо — ну что ж, его потом починят! Заблещут вновь лучи, коль солнце не остынет... Однако бред порой пророческим бывал.
Не только колесом, пришлец, ты круг назвал,
Но в миг, когда тебя сверканье ослепило,
Еще предположил, что под тобой горнило.
И это так. Оно свой отблеск огневой Шлет в небо черное, как в купол храмовой,
И в нем глухой порой, когда сквозь сон мы слышим, Как барабанит дождь по островерхим крышам, Бдят души сильные, чей безымянный труд Высоким подвигом в грядущем назовут.
Их лампы днем чадят, а по ночам пылают И, неусыпные, всечасно оживляют Огонь, который ввысь горнилом золотым Под купол темных туч отсюда возносим И отражается от тверди довременной,
Сияя вкруг Земли, как ореол священный.
Удел подобных душ — сомненья и борьба,
Оружие — перо, награда — пот со лба,
Цель — разрешение загадки, ключ к которой Известен лишь тому, чьи всё объемлют взоры, Хотя к ней новые ключи из века в век И тщится подобрать мгновенный человек.
О эти души! Им не жизнь важна — идея.
Один42, о божием учении радея,
Почти отверженцем в тоске проводит дни И в грудь себя стучит: «Лама савахфанй!»
Он кровь и слезы льет на крест и гроб Христовы, На губку, на копье и на венец терновый,
Лобзает плоть его и вопиет, скорбя:
«Когда ж, как ты предрек, мы вновь узрим тебя? Воскресни. Изнемог апостол твой единый,
А церковь при смерти. Не жди ее кончины.
Царь Иудейский, правь, раскол смети во прах,
И стражников твоих ниц да повергнет страх».
Но тело божие, как прежде, недвижимо.
Господь не внял тебе, слуга строптивый Рима. Молчание... Из ран его не каплет вновь На алтари тобой возлюбленная кровь.
Молчанье... Не хотят уста его немые Ответствовать тебе, второй Иеремия,
И в одиночестве ты обречен опять Страданием людским тиару закалять.
Свободе сорок лет служил другой1, а ныне Он в жертву принесен, как бык, своей богине:
Он скорбью был сражен, построить ничего Там не сумев, где все разбито до него.