Избранное
Шрифт:
Не стал былой пастух от этого счастлив.
Я стар и одинок, хоть прожил жизнь всесильным. Дай, Господи, и мне забыться сном могильным.
Едва в меня вошло дыханье уст твоих,
Как люди поняли, что я чужой для них:
Их вынуждало взор склонять передо мною Горящих глаз моих сверканье неземное.
С кем мог я о любви иль дружбе говорить? Боялись девушки при мне лицо открыть.
И в облачном столпе перед своим народом,
Всем чужд и всеми чтим, шагал я год
Я про себя твердил: «Зачем почет и власть,
Коль к любящей груди мне не дано припасть? Приводят смертных в дрожь мои прикосновенья. Как буря — речь моя, как молнии — веленья.
Я соплеменникам внушаю только страх.
Я их хочу обнять — и повергаю в прах...»
Тому, кто одинок, что пользы быть всесильным? Дай, Господи, и мне забыться сном могильным».
Внизу Израиль ждал и Богу славу пел,
Но обратить лицо к горе никто не смел,
А если все ж дерзал смельчак поднять зеницы,
Гремел из тучи гром, сверкали в ней зарницы, Слепила молния греховные глаза И пригибала вновь толпу к земле гроза.
Потом с горы слетел покров ее туманный,
Но Моисей исчез... К земле обетованной Народ повел Навин, угрюм и одинок:
Теперь Господь его избранником нарек.
Рог
I
Люблю я гулкий рог во мгле густых лесов, Пусть означает он, что лань — добыча псов,
И, эхо пробудив в листве темно-зеленой,
Привет прощальный шлет охотник утомленный.
Не раз под этот звук, когда в ночи он плыл,
Я отдыхал душой, но чаще слезы лил:
Мне словно чудилось, что где-то паладины Трубят в предчувствии безвременной кончины.
О, пиренейские лазурные хребты!
Долина Марборе! Фразонские пласты!
Гряда вершин, во льды закованных навеки, Откуда вниз летят ручьи, потоки, реки!
Холодный, солнечный и милый сердцу край! Лишь здесь, где наравне царят декабрь и май, Здесь, где подножия в цвету, а выси снежны, Суровый рог поет так горестно и нежно!
Порой, когда вокруг все полно тишиной И только изредка тревожат мрак ночной Бубенчики овец да блеянье ягненка,
Вдали застонет медь размеренно и звонко.
То молкнет, то гудит торжественный мотив,
И серна робкая, над пропастью застыв,
Внимает, как в ответ на этот зов могучий Грохочет водопад, свергаясь в бездну с кручи.
О, тени рыцарей, ужели до сих пор Ваш голос слышится в раскатах рога с гор? Ужель, о Ронсеваль, скитается доселе Роландова душа в твоем глухом ущелье?
II
Все полегли в бою, никто не взят живым,
Один лишь Оливье остался рядом с ним,
С окрестных скал враги кричат
Иль ваши трупы мы швырнем на дно ручья».
Он зарычал, как тигр: «Арабы, сдамся я,
Не раньше чем вода подмоет Пиренеи,
И упадут они, и скроются под нею».
«Глянь — падают они! Конец тебе пришел!»
И глыба сорвалась с высот, обставших дол,
И рухнула в поток, верхушки срезав соснам,
И пэров сбила с ног ударом смертоносным.
«Спасибо! — бросил граф.— От плена я спасен!» И, камень оттолкнув, из волн поднялся он С такою яростью и силой исполинской,
Что ужас овладел всей ратью сарацинской.
III
А Карл по склону гор, восставших до небес, Своих баронов вел на Люз и Аржелес,
Уже заметные за дымкой светло-синей В обильной водами лесистой котловине.
О, радость! Позади чужой, коварный кряж! Французское вино из иноземных чаш Лилось рекой, и песнь слагали трубадуры Во славу ивами поросшего Адура.
Спокойно шли полки — Роланд их прикрывал.
От императора Турпен не отставал На вороном коне под чепраком лиловым.
Вдруг пробудился страх в служителе Христовом.
«Мой государь, огнем пылает небосвод.
Не искушай Творца и прекрати поход.
Святым Денисом я клянусь, что это пламя —
Кровь тех, чьи души в рай летят сейчас над нами.
Смотри: две молнии! И две других подряд!»
Тут рога дальнего послышался раскат,
И Карл, на стременах привстав недоуменно,
Лихого скакуна остановил мгновенно.
«Трубят?» — промолвил он. Прелат ответил: «Да. Скликают пастухи на пастбищах стада Иль карлик Оберон в зеленом одеянье Зовет Титанию на тайное свиданье».
И снова едет Карл дорогою своей,
Но тучи грозовой чело его черней —
Измену чует он, томит его тревога,
А сзади то гремят, то тихнут звуки рога.
«Нет, то племянник наш трубит в предсмертный час — Иначе б не просил он помощи у нас.
Назад в Испанию, вассалы и сеньоры!
Пусть снова задрожат предательские горы!»
IV
Лишь у вершины дух перевели войска.
С коней струится пот. Темнеют облака.
Закат на Ронсеваль роняет отсвет слабый. Вдали скрываются последние арабы.
«Турпен, что это там внизу, на дне ручья?» — «Тела двух рыцарей под глыбой вижу я — Своею тяжестью она их раздавила,
Но рог у одного зажат в руке застылой.
Два раза он послал тебе пред смертью зов». Как грустен гулкий рог во мгле густых лесов!
Париж