Избранное
Шрифт:
Так, окаменев, мы сидели друг подле друга: я — в глубоком сокрушении, она — смертельно подавленная. Никто не осмеливался, да и неспособен был произнести хоть слово.
Вдруг снизу донесся громкий, отчетливый и повелительный
голос:
— Come, mistress Bell!32 33
При этом окрике Китти вскочила как подброшенная пружиной: это был голос ее мужа. Гром и тот не разнесся бы оглушительней, молния и та не сотрясла бы ее сильней своим электрическим разрядом. Вся кровь прилила у нее к щекам, она потупилась и на секунду замешкалась, чтобы прийти в себя.
— Come, mistress Bell! —
Первый зов поднял Китти на ноги, второй стронул с места. Выпрямившись, немая, слепая и бесчувственная, как привидение, она медленно и покорно спустилась вниз. Я поддерживал ее, пока она не вошла в лавку, где, потупясь, вновь уселась за прилавок, вынула из кармана небольшого формата Библию, раскрыла ее, начала читать и тут же, прямо в кресле, потеряла сознание.
Муж разворчался, женщины окружили ее, дети расплакались, собаки залаяли.
— А вы? — укоризненно воскликнул Стелло, привставая.
— Я вручил мистеру Беллу три гинеи, каковые он хладнокровно и с удовольствием принял, тщательно пересчитав.
— Вот плата за комнату мистера Чаттертона,— объявил я.— Он скончался.
— О! — удовлетворенно отозвался Белл.
— Тело принадлежит мне. Я за ним пришлю,— добавил я.
— О! — с понимающим видом присовокупил он.
Тело, действительно, принадлежало мне, потому что у этого удивительного Чаттертона хватило присутствия духа оставить на столе записку примерно такого содержания:
«Продаю свое тело доктору...— место для фамилии — при условии, что он уплатит м-ру Беллу мой долг за комнату в течение полугода, составляющий три гинеи. Прошу также м-ра Белла не бранить своих сыновей за то, что они ежедневно приносили мне пирожные, которые только и поддерживали мое существование весь последний месяц».
Здесь доктор забился насколько возможно глубже в свое покойное кресло и устроился так, что привалился к нему спиной и даже плечами.
— Ну вот! — с облегчением и удовольствием вздохнул он, словно закончив свою повесть.
— А Китти Белл? Что стало с Китти? — осведомился Стелло, заглядывая в холодные глаза Черного доктора.
— С Китти получилось худо,— ответил тот,— и виной тут если уж не тоска, то каломель английских врачей. Видя, что меня не зовут к Беллам, я через несколько дней сам зашел в лавку отведать пирожных. Оба прелестных мальчика оказались на месте, они играли и пели, но курточки на них были черного цвета. Я ушел, хлопнув дверью так, что она едва не разлетелась.
— А тело поэта?
— Успокойтесь. Чужие руки коснулись его только затем, чтобы обрядить в саван и положить в гроб.
— А его стихи?
— Потребовалось полтора года терпения, чтобы собрать, склеить и перевести рукописи, изорванные им в ярости. На углях камина он сжег лишь конец «Битвы при Гастингсе», от которой уцелело всего две песни.
— Вы раздавили меня этой историей,— простонал Стелло и упал в кресло.
Скорбные и молчаливые, как Иов с друзьями, они просидели с глазу на глаз три часа сорок четыре минуты. Затем, словно продолжая разговор, Стелло вскричал:
— Но что же предлагал мистер Бекфорд в своей записке?
— Ах да! — спохватился Черный доктор, как бы внезапно поо-будясь от сна.— Место камердинера при его особе.
19.
Печаль и сострадание
Пока Черный доктор вел свой рассказ, а еще дольше молчал, наступила
будет окончательно сломить гарнизон уже наполовину захваченной твердыни?
Неожиданно Стелло поднялся и начал большими шагами мерить комнату. Правую руку он запустил под рубашку, словно затем, чтобы сдержать сердцебиение или разодрать себе грудь. В тишине были слышны только стук его каблуков, приглушенный ковром, да монотонное посвистывание вместительного серебряного чайника, этого неиссякаемого источника горячей влаги и наслаждения для обоих полуночников. Расхаживал Стелло быстро, роняя на ходу горестные восклицания, болезненные стоны сомнения, подавленные ругательства и неистовые проклятья — в тех, разумеется, рамках, в каких может себе это позволить тот, чьей второй натурой стала сдержанность, привитая жизнью в большом свете.
Вдруг Стелло остановился и схватил доктора за руки.
— Значит, вы видели его? — воскликнул он.— Видели и держали на руках этого злополучного юношу, сказавшего себе: «Отчайся и умри», слова, которые вы часто слышали по ночам от меня? Но я стыдился бы стенать, стыдился бы своих страданий, если бы не знал, что муки, причиняемые страстями, не уступают мукам, причиняемым бедой. Да, все происходило так, как вы рассказывали; да, я сам каждый день вижу людей, похожих на мистера Бек-форда и чудесным образом воскресающих из поколения в поколение под тусклой личиной ревнителей общего блага.
О церемонные комплиментщики, неторопливые размазыва-тели нравоучительных банальностей, легковесные изготовители тяжелой и все удлиняющейся цепи, которую именуют сводом законов, вы, кующие десятки тысяч ее звеньев, соединенных между собой наугад, по воле случая, чаще всего неравных по размеру, как зерна четок, и всегда оторванных от нерасторжимого золотого кольца религиозного принципа! О худосочные члены политических, а вернее, аполитичных институтов, дряблые жилы народных собраний, чья вялая мысль, расплывчатая, неуверенная, разноречивая, близорукая, продажная, робкая, ветреная, желчная, неуклюжая, непоседливая, а главное, ныне и присно пошлая и вульгарная мысль бесконечно уступает в единстве и согласованности доводов простой и серьезной мысли какого-нибудь феллаха в пустыне, который управляет своими домочадцами, как ему подсказывает сердце! Не довольно ли с вас и того, что вы победоносно усугубили своим весом тяжесть вьюка, взваленного хозяином на бедного осла, который ясно и недвусмысленно объявляет этого хозяина своим врагом? Неужели вы хотите перенять высокомерие монархии без ее наследственной утонченности, но зато добавив к нему свое выборное хамство?