Избранное
Шрифт:
«Республика, единая и неделимая.
Свобода, равенство или смерть». 35
Тюремщик расхохотался, обнажив три еще оставшихся у него зуба. Старый плут сидел скрючившись в большом черном кресле из тех, что называются откидными: по бокам у них железные зубчатые рейки, которые удерживают спинку в определенном положении и придают ей желаемый наклон, когда она откидывается и кресло превращается в кровать. В этом кресле, не сходя с места, и спал, и бодрствовал бессменный привратник. Его морщинистая желтая саркастическая физиономия нависала над коленями, в которые он упирался подбородком. Ноги он развел в стороны, перекинув через подлокотники, и таким образом отдыхал от обычной сидячей позы,
Эта красивая девушка с таким добрым лицом и в то же время такая осанистая как бы усугубляла угрюмость обстановки, в которой она казалась чужой. Весь ее облик так явственно дышал воздухом сельских просторов, деревней, тмином и богородицыной травкой, что я заявляю: встреча с ней исторгала лишний вздох у любого узника, напоминая ему о полях и хлебах.
— Как жестоко, воистину жестоко показывать эту девочку заключенным! — возмутился я, остановившись.
Роза поняла меня не лучше, чем если бы я изъяснялся по-гречески, да я и не жаждал быть понятым. Она вытаращила глаза
12*
и показала самые ослепительные на свете зубы, причем даже не улыбнувшись, а просто открыв рот, отчего уста ее развернулись, как гвоздика, на которую надавили пальцем.
Папаша заворчал. Но его мучила подагра, и он не сказал ни слова. Я двинулся коридорами, нащупывая дорогу тростью, потому что в длинных, широких и сырых переходах тюрьмы царила тьма и они даже днем освещались вонючими красными фонарями.
Если ныне, когда все начинает сверкать чистотой, вы посетите Сен-Лазар, вас встретят там превосходная больница, аккуратные новые камеры, выбеленные стены, вымытые плиты пола. Всюду свет, воздух, порядок. Сегодняшние тюремщики, сторожа, привратники именуются директорами, инспекторами, смотрителями, надзирателями, носят синие мундиры с серебряными пуговицами, разговаривают не повышая голоса и лишь понаслышке знают свои былые звания, которые находят смешными.
Однако в тысяча семьсот девяносто четвертом году этот черный Дом Лазаря походил на огромную клетку для хищных зверей. На его территории возвышалось лишь огромное квадратное в плане здание, существующее до сих пор, все четыре этажа которого оглашались стонами и воплями узников. Снаружи на окнах виднелись решетки из толстых железных прутьев, кончавшихся по бокам кольцами, а вверху остриями, причем те и другие сплетались так тесно, что воздух с трудом проникал в камеры. Каждый этаж прорезали три широких, плохо освещенных коридора, куда выходили двери сорока клетушек, годных разве что для содержания в них волков, да и пахло там частенько, как в берлоге. Коридоры по концам также были перекрыты массивными, тяжелыми черными железными решетками; в дверях камер проделаны квадратные зарешеченные окошечки, именуемые волчками и открывавшиеся снаружи, чтобы тюремщики в любое время суток могли беспрепятственно наблюдать за арестантами.
По пути я пересек большой безлюдный плац, где обычно выстраивались страшные телеги, увозившие очередную партию жертв. Я вскарабкался на полуобвалившееся каменное крыльцо, по которому несчастные спускались к своему последнему экипажу; потом проследовал через отвратительно серое и зловещее помещение с настолько истертым ногами полом, облезлыми и обшарпанными стенами, как если бы в нем ежедневно разыгрывались форменные сражения. Нечто вроде лохани с дурно пахнущей водой — вот и все, что там было из обстановки. Не знаю, для чего служило это помещение, но называлось оно живорезкой, как, впрочем, называется и поныне.
Наконец я добрался до обширного и уродливого внутреннего двора, обнесенного высокими стенами; иногда с крыши туда падает солнечный свет. Посредине находился огромный каменный водоем, окруженный четырьмя рядами деревьев. За ним, в самой глубине, высился белый Христос на красном, кроваво-красном кресте. У подножия этого большого распятия стояли две женщины: одна — совсем юная, другая — совсем старая. Молодая молилась на коленях, сложив руки, склонив голову и заливаясь слезами. Она до такой степени походила на прекрасную принцессу де Ламбаль, что я отвернулся. Это воспоминание было мне не по силам.
Пожилая поливала две лозы, росшие у ног Христа. Лозы эти растут там и сегодня. Сколько крови и слез оросило их гроздья, пурпурные и прозрачные, как кровь и слезы!
В водоеме посреди двора один из сторожей, напевая, стирал белье. Я вошел в коридор и остановился у двенадцатой камеры первого этажа. Подошедший тюремщик оглядел меня с ног до головы, узнал, опустил грубую лапищу на более изящную рукоятку засова и отпер. Я был у герцогини де Сент-Эньян.
25.
Молодая мать
Едва страж распахнул дверь, как раздался слабый женский вскрик, и я увидел, что застал герцогиню врасплох, чем немало ее сконфузил. Самого меня изумило только одно, к чему я никак не мог привыкнуть,— ее безукоризненное изящество и благородная манера держаться, ее спокойствие, кроткая покорность судьбе, ангельское терпение и застенчивость, вселяющая почтение в окружающих. Я никогда не встречал женщины такого обаяния: даже когда она не поднимала глаз, ей повиновались. На этот раз наш приход поверг ее в растерянность, но она блестяще вышла из положения, и вот как.
Камера у нее была крошечная и раскаленная, потому что выходила на юг, а солнце в термидоре палило не слабее, чем если бы это оказался июль. У госпожи де Сент-Эньян не оставалось иного способа защититься от лучей, отвесно врывавшихся в ее бедную каморку, как завесить окно широкой шалью, единственной, по-моему, какую ей позволили сохранить. А ее простое платье было сильно декольтировано, обнажая руки и прочее, что полагается обнажать бальному платью, хотя и не более того. Для меня это не имело никакого значения, для нее — огромное. Она вскочила, вскрикнув: «Ах, боже мой!» — и скрестила руки на груди, как сделала бы потревоженная купальщица. Вся она, от корней волос до ногтей, залилась краской, а глаза ее на мгновение увлажнились.
Но тут она убедилась, что я — один, и растерянность ее прошла. Она успокоилась, набросила на плечи нечто вроде белого пеньюара и уселась на край койки, уступив мне соломенный стул, единственную мебель в своей келье. Тут я заметил, что одна нога у нее босая и в руке она держит черный шелковый чулок с ажурной строчкой.
— Боже правый! — воскликнул я.— Да намекни вы мне хоть словом...
— Бедная королева поступала точно так же,— живо возразила она и с очаровательной улыбкой, исполненной достоинства и уверенности в себе, устремила на меня свои большие глаза; однако губы ее тут же снова сжались, и я прочел на ее благородном и обычно меланхолическом лице новое, глубоко отличное от прежнего выражение.