Избранное
Шрифт:
Впервые за долгое время Стелло улыбнулся.
— Я не из тех, кого устают слушать: я слишком устаю говорить,— промолвил он.
— Весьма огорчительное свойство в жителе доброго города Парижа! — перебил собеседник.— Это место, где красноречивым считают всякого, кто, став спиной к камину или вцепившись руками в трибуну, способен битых полтора часа извергать поток звонких слов при условии, что они не выражают ничего еще не читанного и не слышанного.
— Да,— поддержал Стелло, устремив глаза в потолок с видом человека, который что-то припоминает, причем с каждым мгновением все ясней и отчетливей,—
О горестный, мудрый, мрачный и черный доктор! Неужели, если только вы не совсем уж бесчувственны, вас не трогает простое и подлинно старинное начало «Битвы при Гастингсе»? Суметь так истребить в себе современного человека! Силой своего таланта превратить себя в монаха десятого века, благочестивого дикаря, древнего сакса, бунтующего против нормандского ига и знающего на свете только две силы — Христа и море! К ним он обращается в своей поэме, восклицая:
«О господи, как больно мне рассказывать, сколько благородных эрлов и смелых воинов геройски полегли за короля Гарольда на Гастингском поле!
О море, обильное и благодатное, могучее и мудрое море, что же не обрушило ты свои воды на рыцарей герцога Вильгельма...»
— Какое, однако, впечатление герцог Вильгельм произвел на
современников! — перебил доктор.— Сен-Валери — маленький
портовый городишко, замызганный и утонувший в грязи; тем не менее я видел там премиленькие зеленые рощицы, достойные пастухов на берегах Линьона, видел белые домики, но ни одного камня, на котором было бы высечено: «Отсюда герцог Вильгельм отплыл под Гастингс».
— «Того герцога Вильгельма,— продолжал высокопарно декламировать Стелло,— чьи коварные стрелы поразили стольких эрлов и столь щедро окропили землю кровавым дождем?»
— Слегка напоминает Гомера,— буркнул доктор.— «Многие души могучие славных героев низринул в мрачный Аид...»1. Или: «The souls of many chiefs untimely slain»22 23.
— «Как прекрасен молодой Гарольд в силе и мощи своей!» — восторженно продолжал Стелло.— «Kynge Harolde hie in ayre majestic raysd...»24 и так далее. Вильгельм видит его и атакует, распевая «Песнь о Роланде».
— Очень точно! Очень исторично! — негромко одобрила Наука в лице доктора.— Малмсбери авторитетно утверждает, что Вильгельм дал сигнал к битве «Песней о Роланде».
«Tunc cantilena Rolandi inchoata, ut martium viri exemplum pugnatores accenderet»25.
Уортон в своих «Рассуждениях» также отмечает, что гунны нападали с кличем: «Гу! Гу!» Таков обычай варваров.
А разве мэтр Робер де Вас, которого именовали, кроме того, Гасом, Гапом, Эсташем и Вистасом, не говорит о нормандце Тайфере:
«Тайфер, что много песен знал,
Коня в сраженье первым гнал.
Он перед герцогом летел,
Про
Про всех, кто за страну свою Под Ронсевалем пал в бою».
— И два племени мерятся силой,— пылко возглашал Стелло, пока доктор неторопливо и с явным удовольствием приводил свои цитаты.— Стрелы нормандцев звенят о панцирные рубахи саксов. Сир де Шатийон бросается на эрла Алдхелма, сир де Торси убивает Хенгиста. Франция наводняет древний остров саксов, облик его обновлен, язык меняется, и только кое-где в старинных обителях немногие ветхие монахи, вроде Тургота, а потом Раули, стенают и молятся у каменных изваяний святых саксонских королей, каждый из которых держит на ладони маленькую церквушку.
— А какая начитанность! — громко восторгался доктор.— Им ведь пришлось сплавить французскую образованность с саксонской традицией. Сколько хронистов, начиная от Ю де Лонгвиля до сира Сен-Валери! Видам де Пате, сеньор де Пикиньи, Гийом де Мулен, которого Стоу именует Мулинесом, а пресловутый Раули — дю Мулином, и добрый сир де Сансо, и отважный сенешаль де Торси, и сир де Танкарвиль, и прочие наши старинные сочинители псевдостихотворных, балладизированных и плохо зарифмованных историй и хроник! Это мир Айвенго.
— Ах! — вздыхал Стелло.— Как редко один и тот же английский поэт оставляет нам столь простое и величавое создание, как «Битва при Гастингсе», а после нее — элегические песнопения! Какой англичанин написал что-нибудь подобное «Балладе о Милосердии», наивно озаглавленной «Ап excelent balade of Charitie»1, точно так же как честный Франсиско де Лефдэл печатал на титуле «1а famosa comedia de Lope de Vega Carpio»26 27? Что может быть безыскусней диалога Сент-Годвинского аббата с бедняком, которого он опекает? Как бесхитростен и прекрасен ее зачин! Как неизменно восхищает меня описание бури, внезапно вздыбившей безмятежное море! Какие четкие и тонкие краски! Какая широкая картина, затмевающая все, что Англия доныне видела в своей поэтической галерее!
Вот послушайте:
«Был месяц богоматери. Полдневное солнце сияло, воздух был мертвенно тих, небо синело. И вдруг над морем взвилась грозная громада мрачных туч и помчалась над лесами, закрывая бли-
стательный лик солнца, и черная буря, взбухая, мгновенно распростерлась...»
И разве не услаждает ваш слух — да и возможно ли остаться здесь равнодушным? — дикая гармония старинного стиха?
«The sun was glemeing in the midde of daie,
Deadde still the aire, and eke the welken blue,
When from the sea arist in drear arraie A hepe of cloudes of sable sullen hue,
The which full fast unto the woodlande drewe Hiltring attenes the sunnis fetyve face,
And the blacke tempeste swolne and gatherd up apace»28.
Доктор не слушал.
— Я сильно подозреваю,— гнул он свое,— что Сент-Годвин-ский аббат — это не кто иной, как сэр Ралф де Белломонт, видный приверженец Ланкастеров, тогда как — это же очевидно! — Раули был сторонником Йорков.
— О проклятый комментатор, вы пробудили меня от сна! — вознегодовал Стелло, выходя из сладостного поэтического транса.