Избранное
Шрифт:
Хоть годны лишь на то, чтоб чепуху молоть,
И здравым смыслом их не оделил господь,
И чванство их смешно, и навевают скуку Их речи громкие про разум и науку».
— Как видите, «двор в глупости вините вы напрасно»,— заключил он, когда мы дошли до порога.— Как видите, столь любезные вашему сердцу поэты еще большие дураки, чем мы, потому что сами вручают нам розги, которыми их секут.
Тут король распахнул дверь, я поклонился и вышел. Отпустив мою руку, он вернулся, заперся, и до меня донесся громкий смех мадемуазель де Куланж.
Я так никогда и не решил, можно ли про все это сказать: «Меня выставили».
ю.
Улучшение
Стелло оторвал
— Кто дал вам право попрошайничать ради него? Разве он об этом просил? Разве он не страдал молча, пока безумие не затрясло в его бедной голове своей шутовской погремушкой? Что, если за всю молодость он ни разу не смирил свой непокладистый нрав и лет двадцать кряду из надменного нежелания просить осмеивал комфорт и богатство, а вы за один час отняли у него то, чем он гордился всю жизнь? Это скверный поступок, и я не хотел бы совершить такой же за тот срок, который мне еще предстоит промучиться. Я отношу ваш поступок к числу — и весьма немалому — самых дурных деяний из тех, что не караются законом. Это все равно что, например, не исполнить последнюю волю знаменитого человека и по кончине его продать или сжечь написанные им мемуары, которые он ласкал последним взглядом, как частицу его самого, остающуюся на земле, которые благословил и освятил последним вздохом. Вы предали этого молодого человека, клянча ему подачку у легкомысленного монарха. Бедный мальчик! Пока у него оставались проблески разума, пока — в соответствии с поставленным вами опытом — глаза его были закрыты, он мог утешаться перед лицом смерти незапятнанностью своей нищеты, гордиться тем, что никому не дал права сказать: «Этот человек тоже унижался», а тем временем вы проституировали его душевное достоинство. Да, это поистине скверный поступок.
Черный доктор невозмутимо улыбнулся.
— Сядьте,— посоветовал он.— Я нахожу, что у вас наступило улучшение: вы уже несколько отвлеклись от любования собственной хворью. Трусливая привычка стольких людей, привычка, удво-яющая силу недуга!.. И почему вас так возмущает, что я однажды тоже поддался весьма распространенной болезни — стремлению покровительствовать? Вернемся, однако, к моему отъезду из Трианона.
Я был настолько обескуражен, что даже не заглянул в архиепископский дворец и постарался забыть о больном, которого там видел. Через несколько минут мне удалось прогнать мысль о нем — я ведь давно воспитал в себе умение обуздывать свою чувствительность.
— Невелика победа! — проворчал Стелло.
— Я долго считал, что навсегда избавлен от этого безумца, как вдруг однажды вечером был вызван к некоему больному на чердак, куда меня провела глухая старуха привратница.
— Чем я могу ему помочь? — удивился я, войдя.— Он уже почти мертв.
Она не ответила и оставила меня наедине с несчастным, в котором я еле узнал приходившего к архиепископу человека.
11.
Чердак
Бедняга покоился на убогом ложе посреди пустой комнаты. В ней было темным-темно — ее озаряла лишь сальная свеча, воткнутая вместо светца в чернильницу и водруженная на выступ каменной дымовой трубы. Он сидел выпрямившись на своем смертном ложе с тонким пролежанным тюфяком, прикрыв ноги изодранным шерстяным одеялом, без ночного колпака, с растрепанными волосами и обнаженной грудью, которая мучительно сотрясалась в агонических конвульсиях. Стула не нашлось, и я сел прямо на кровать, поставив у ног свой черный кожаный саквояжик, на котором пристроил стакан воды и два пузырька с микстурой, бессильной спасти умирающего, но небесполезной в смысле облегчения его страданий. Лицо у него было благородное и очень красивое; он пристально глядел на меня, и на щеках его между носом и глазами я заметил те нервные сокращения, которых
— Выходит, ты всем предстаешь в одном и том же обличье? — сказал я Смерти, но, конечно, настолько тихо, что мои слова показались умирающему лишь невнятным бормотанием.— Я всегда узнаю тебя по хриплости, которую ты сообщаешь голосу и молодых, и стариков. Ах, как знакомы мне ты и внушаемый тобою страх, давно уже не пугающий меня! Я осязаю в воздухе пыль, которую взметают твои крыла; приближаясь, я чую ее затхлый запах, вижу ее, этот бесцветный прах, незримый для непосвященных. Да, это ты, неизбежная, без сомнения, ты. Ты пришла избавить этого бедняка от страданий; прими же его в объятия и унеси, как ребенка. Спаси его — я тебе его отдаю,— спаси от неутолимой боли, не отпускающей нас ни на мгновенье, покуда мы не почием в лоне твоем, благодетельная подруга!
Я не ошибся: это был конец. Муки больного прекратились — для него внезапно настала минута того божественного отдохновения, которое предшествует вечной неподвижности тела; глаза его изумленно раскрылись, по разжавшимся губам скользнула улыбка, он дважды провел по ним языком, словно для того, чтобы испить последнюю каплю бальзама из невидимой чаши жизни, и сиплым голосом умирающего, как будто исходившим из чрева или даже откуда-то из-под ног, произнес:
«На жизненном пиру незваный гость с рожденья...»
— Это был Жильбер! — всплеснул руками Стелло.
— Это уже не был Жильбер,— с кривой усмешкой поправил Черный доктор,— потому что больше он ничего не смог сказать. Голова его поникла на грудь, пальцы переломили и корку хлеба, и перо. Я долго не отпускал его правую руку, силясь прощупать пульс, потом взял перо, поднес к губам страдальца, чье слабое дыхание колыхнуло его, как поцелуй отлетающей души. После этого ничто уже не двинуло растрепанные пушинки пера, и пар перестал их увлажнять. Я закрыл усопшему глаза и взял свою шляпу.
12.
Пространное отступление
— Какой ужасный конец! — содрогнулся Стелло, оторвав голову от подушки и устремив на доктора омраченный взгляд.— Но где же были его родители?
— Пахали свое поле, чему я несказанно обрадовался. У постели умирающего родные только раздражают меня.
— Почему? — удивился Стелло.
— Когда агония затягивается, роль ближних становится особенно жалкой. Первую неделю, в предчувствии конца, они плачут и ломают руки; вторую — свыкаются с мыслью о смерти, обдумывают ее последствия для них самих и строят на ней свои расчеты; третью — шепчут друг другу на ухо: «Вечные бдения убивают нас; врач затягивает его страдания; чем быстрей это кончится, тем лучше для всех». А если бедняга протянет еще несколько дней, начинают волками смотреть на меня. Честное слово, предпочитаю сиделок: они, конечно, тоже украдкой щупают простыни, зато помалкивают.
— Ах, Черный доктор,— вздохнул Стелло,— вы, как всегда, неумолимо правы!
— Кстати, Жильбер вполне заслуженно проклял отца с матерью за то, что они, во-первых, произвели его на свет и, во-вторых, научили читать.
— Увы, да! — подтвердил Стелло.— Ведь это он написал:
«Проклятье тем, кем я на свет рожден,—
И варвару отцу, и матери жестокой!
Зачем, мне завещав лишь нищету в удел,
Меня вы грамоте к тому же обучили?
Слепцы, когда б меня в невежестве растили,