Избранное
Шрифт:
Оба ее чарующих глаза были открыты, но надолго смежались, как только она вперяла их в книгу — «Самнитские браки» Мармонтеля, сочинение, переведенное, по словам автора, на все языки. Итак, оба ее прекрасных глаза надолго смежались, а затем томно приоткрывались, словно впивая нежно-голубые лучи, озарявшие комнату; веки слегка припухли и менее чем слегка порозовели — то ли от дремоты, то ли от усталости: их обладательница прочла самое малое три страницы подряд; во всяком случае, причиной тут были не слезы: известно, что мадемуазель де Куланж лила их лишь однажды в жизни, когда ее кошечка Зюльма получила пинок от господина Дора де Кюбьера, грубияна и сущего драгуна, столь
5.
Отступление
— Увы, дорогой доктор! — горестно возопил Стелло.— Откуда у вас подобный слог? Иногда вы отталкиваетесь от последнего слова фразы и карабкаетесь в следующую, как инвалид, на двух деревяшках взбирающийся по лестнице.
— Во-первых, изнеженный век Людовика Пятнадцатого невольно влияет на мою речь, придавая ей манерность; во-вторых, я помешан на стиле — мне хочется выглядеть повнушительней в глазах некоторых ваших друзей.
— Не слишком на это надейтесь,— со вздохом отозвался Стел-ло.— На днях вечером один из них, притом далеко не самый глупый, бросил: «Я тоже не всегда разделяю собственное мнение». Поэтому говорите просто, о печальнейший из врачей, и, возможно, тоска моя несколько рассеется.
При этих словах доктор вернулся к прерванному повествованию.
6.
Продолжение истории, рассказанной Черным доктором
Внезапно губы мадемуазель де Куланж дрогнули и из ее дивной груди вырвался пронзительный, хотя не лишенный мелодичности, крик, разбудивший Людовика Возлюбленного.
— Что с вами, божество мое? — осведомился он, простирая к ней две руки и две кружевные манжеты.
Хорошенькие ножки наисовершеннейшей из любовниц скользнули с софы на пол и понесли мадемуазель де Куланж в дальний конец комнаты с быстротой, поистине удивительной, если принять во внимание высоту каблучков, мешавших этим ножкам делать свое дело.
Король с достоинством поднялся, опустил руку на дамаски-рованный эфес шпаги, машинально обнажил клинок до половины и осмотрелся в поисках врага. Хорошенькая головка мадемуазель де Куланж запрокинулась на монаршее жабо, и белокурые волосы рассыпались по нему в легком облачке ароматной пудры.
— Мне показалось, что я вижу...— тихо зазвенел ее голосок.
— Знаю, знаю, красавица моя,— со слезами на глазах и нежной улыбкой отозвался король, играя надушенными локонами, окайм -лявшими ее томную головку.— Я знаю, что вы имеете в виду. Но вы просто маленькая безумица.
— Нет, правда,— настаивала она.— Ваш врач подтвердит, что среди них попадаются бешеные.
— Его позовут,— заверил король.— Но если даже так, подумайте, дитя мое,— прибавил он, поглаживая ее по щеке, как девочку,— подумайте, неужели у них достаточно большая пасть, чтобы вас укусить?
— Да, да, я именно так думаю и смертельно их боюсь,— выдавили розовые губки мадемуазель де Куланж.
И она сочла своим долгом возвести к небу прекрасные глаза, из которых выкатились две слезинки, по одной с каждой стороны. Та, что справа, брызнула из уголка глаза, подобно Венере, выходящей из лазурного моря; эта обворожительная слеза достигла
Тем временем грудь мадемуазель де Куланж, колыхаемая вздохами, едва не разорвалась от усилий, которых прелестнице стоила новая фраза:
— Я поймала одну... Я поймала одну позавчера, и та наверняка была бешеная: в этом году стоит такая жара!
— Успокойтесь, успокойтесь, моя владычица. Я скорее прогоню всех своих слуг и министров, чем допущу, чтобы вы нашли в королевских покоях еще одно подобное чудовище.
Вдруг цветущие щеки мадемуазель де Куланж побледнели, прекрасный лоб уродливо наморщился, пухленькие пальчики сдавили нечто коричневое, размером с булавочную головку, и алые губки, которые в эту минуту стали синими, прошептали:
— Взгляните, разве это не блоха?
— О, блаженство мое! — чуточку насмешливо воскликнул монарх.— Это всего лишь табачная крошка. Да не попустят боги, чтобы она оказалась бешеной!
И белые руки мадемуазель де Куланж обвили шею короля. Утомясь волнующей сценой, он вновь опустился на софу. Его возлюбленная разлеглась на своей, как балованная кошечка, и сказала:
— Пожалуйста, государь, прикажите позвать первого лейб-медика вашего величества.
Тут-то и позвали меня.
7.
Кредо
— А где вы были? — полюбопытствовал Стелло, с трудом повернув голову. И опять тяжело опустил ее на грудь.
— У постели умирающего поэта,— ответил Черный доктор с устрашающей невозмутимостью.— Но, прежде чем продолжать, я должен задать вам один вопрос. Вы поэт? Проверьте себя и скажите, ощущаете ли вы в себе поэта.
Стелло глубоко вздохнул, на секунду сосредоточился и, не отрывая головы от подушки, в которую зарылся лицом, произнес монотонным голосом, каким читают вечернюю молитву:
— Я верю в себя, потому что чувствую в глубине души таинственную, незримую и не поддающуюся определению силу, похожую на способность провидеть будущее и угадывать скрытые пружины настоящего. Я верю в себя, потому что все прекрасное, величественное и гармоничное в природе вызывает во мне пророческий трепет, преисполняет неистовым волнением все мое естество, увлажняет мои ресницы беспричинными и божественными слезами. Я твердо верю в свое непререкаемое призвание — верю потому, что люди, мои сотоварищи по страданиям, вселяют в меня беспредельную жалость, а я испытываю неизбывную потребность протянуть им руку и ободрить их словами участия и любви. Пламя неугасимой лампады дрожит и колеблется, когда скудеет питающее ее масло, и, напротив, стремит под самую кровлю храма лучи, сияние и свет, когда доверху наполнена горючим веществом; точно так же я чувствую, как угасает во мне пламя вдохновения и мысли, когда иссякает любовь, непостижимая сила, согревающая мои дни своим мощным огнем; когда же она струится у меня по жилам, моя душа озаряется ею, мне кажется, что я разом постигаю все: вечность, пространство, судьбу, творение в целом и каждое существо в отдельности; в такие минуты иллюзия, этот златоперый феникс, низлетает на мои уста и поет.