Избранное
Шрифт:
он писал к себе в Рязань - подписались еще двое, в письме пулеметчика
Молодцова поставил свою фамилию и его напарник Крыниця. А матушка
Никифора обрела в эту ночь целых пятерых нареченных сынов...
Кончили бойцы писать, стали складывать письма треугольничками.
– Ну, а от бобылей-то поклон посылаете? - пробурчал матрос, все
время молчавший. - От меня бы послали... Не грех и от командира слово
прибавить.
Тут попали в письма и
Федорчук собрал всю почту и понес на станцию.
Оттуда он вернулся со свежими газетами.
И как же мы обрадовались все, когда вдруг неожиданно в вагон
вошел Иван Лаврентьич!
Он распахнул плащ, похлопывая себя по карманам:
– Ну что ты скажешь? Собрался в объезд частей, а табачок забыл...
Дай-ка, думаю, загляну на огонек в попутную избу, авось добрые люди
выручат!
Он, посмеиваясь и приглаживая усы, присел на ящик.
Ребята принялись угощать его из своих кисетов.
Иван Лаврентьич взял по щепотке табаку у одного, у другого, а
матрос принес ему нераспечатанную осьмушку из нашего артельного
запаса. И сразу же захлопотал насчет чая.
– А ты это брось, Федорчук, - остановил его Иван Лаврентьич. -
Недосуг мне с вами чаевничать. Сейчас поеду.
Но мы не отпустили начальника политотдела.
– Иван Лаврентьич, - заговорили бойцы, - побудьте с нами.
Обрисуйте нам текущий момент! Охота знать, что на свете делается...
Начальник кивнул на свежую пачку газет:
– Да вы же грамотные. Вот и читайте.
А бойцы опять:
– Иван Лаврентьич, вы так складно рассказываете... Вот у нас спор
зашел: была нынче весной Советская Венгрия - а где она? Толкуем
промежду собой, да все врозь. И Советская Бавария была - опять не
стало, как же так? Чтоб люди за свою Советскую власть не заступились.
Непонятно.
– Что ж, давайте поговорим, - сказал Иван Лаврентьич,
присаживаясь поближе к фонарю. - Мало еще у них каленого народа -
коммунистов мало, большевиков, - сказал Иван Лаврентьич. - И
классового опыта нет... Но дайте срок, и они выйдут на дорогу.
Слыхали, что товарищ Ленин говорил на конгрессе Коммунистического
Интернационала? Говорил товарищ Ленин перед делегатами рабочих разных
стран и сказал так: "Пусть буржуазия всего мира продолжает
неистовствовать, пусть она изгоняет, сажает в тюрьмы, даже убивает
спартаковцев и большевиков - все это ей больше не поможет. Победа
пролетарской революции во всем мире обеспечена". И рабочие разных
стран запомнят это ленинское слово... Победа, товарищи, за нами!
Иван Лаврентьич уехал. Я уложил бойцов спать.
Приказа из штаба еще не было. Я с Федорчуком, Малюгой,
Панкратовым и машинистом сделал обход поезда. Мы проверили вооружение,
паровоз, ходовые части вагонов - все было в боевой готовности.
После этого я и своих помощников уложил спать.
Мне хотелось остаться одному и побыть у орудия.
Внизу мерно расхаживал часовой. Я его не видел в темноте и только
по хрусту песка мог определить, когда он приближается и когда
удаляется от меня. Но этот шорох не мешал сосредоточиться.
Я предупредил часового, чтобы боевой приказ, как только он будет
получен, подали бы мне сюда, к орудию.
Начала всходить луна, похожая на большой неразгоревшийся фонарь.
Таким блеклым очком светит только что зажженная железнодорожная
стрелка, пока стрелочник еще приправляет фитиль. Вспомнились
стрелочные огни, и я почувствовал, как стосковался по ним. Ведь после
Проскурова - на станциях ни огонька: все делаем в темноте, все
ощупью... И вдруг такой фонарище на небе!
Луна взошла. Теперь орудие передо мной - во всех подробностях.
Я прислонился к гаубичному колесу и спросил себя: "Отвечай,
Медников, отвечай себе самому по всей совести: способен ли ты идти в
бой уже красным офицером?" Рука по привычке потянулась в карман за
тетрадкой, но я сказал себе: "В записки не заглядывать!" И убрал руки
за спину.
Могу ли я сказать по совести, что на бронепоезде создана
дисциплина? Отвечаю: нет для моих бойцов и для меня самого дома
роднее, чем бронепоезд. Здесь наша семья, наша жизнь и счастье. И если
бы я вдруг захотел наказать кого-нибудь, то самым страшным приговором
было бы: "Иди, брат, на все четыре стороны, возвращайся к себе в
деревню, в свою хату!"
Но мне не приходилось и, уверен, не придется выносить такого
приговора. Для революционного бойца лишение оружия мучительнее, чем
приговор к смерти.
Да, отвечаю по совести: дисциплина есть и она прочна, как цемент.
Об этом я с гордостью скажу Ивану Лаврентьичу и комбригу на той
комиссии, которая соберется, чтобы принять от меня экзамен. И оба
порадуются вместе со мной, потому что ведь они сами мне во всем
помогали.
Но знаю ли я свое артиллерийское дело? Иначе какой же я красный
офицер?.. "Гандзя", ответь за меня!.. Молчит гаубица... В бою она
ответит, вот когда!