Избранное
Шрифт:
Но особенно тяжелой была шестая ночь. Еще с вечера труба загудела от ветра. Пароходы стали раскачиваться, флаги повернулись в одну сторону и оцепенели, вода закипела даже в бухте, и через весь город прошли на восток три пыльных смерча.
Нагано сделал все, что мог сделать человек, застигнутый тайфуном на сорокаметровой высоте. Он завязал платком уши, лег животом на площадку и, пропустив руки сквозь прутья до самых плеч, стал ждать.
Ветер уперся в трубу с такой силой, что штамповщику показалось, будто площадка наклонилась.
Всю ночь пикетчики размахивали карманными фонарями и окликали Нагано.
…Нагано не видел даже конца громоотвода, даже лестницы, по которой он поднялся сюда шесть дней назад. Мимо него, обдавая запахом йода и рыбы, неслись белые клочья. Иногда они опускались ниже, тогда на востоке вырастали корабельные мачты, точно жесткие стебли болотной травы.
Нагано опустил веревку на двор. Теперь это совсем походило на ужение камбалы. Кто-то дернул веревку, давая сигналы. Нагано быстро вытянул сверток и в пакете с мандаринами нашел записку:
«Миура-сан согласен на все… Дождись ночи и слезь».
«Дождись ночи…» Такеда и здесь оказался предусмотрительным.
Нагано с трудом выждал сумерек. Щеки его горели, точно он выпил две рюмки сакэ. Он продрог, устал и так ослабел, что не мог сжать пальцы в кулак.
Штамповщик колебался, оставить ли свой красный платок на вышке. Все-таки он был совершенно новый и стоил пять сэн.
Наконец он привязал платок к громоотводу как можно выше и со скоростью водолаза стал спускаться вниз.
Когда оставалось не больше двух метров, Нагано разжал руки и спрыгнул во двор. Толчок оказался сильным — штамповщик шлепнулся на четвереньки. Он тотчас вскочил и побежал к воротам, но из-за сторожки наперерез уже мчались двое молодых людей в розовых широких штанах и детских пиджачках. Они смахивали на азартных легавых, и Нагано остановился, кляня себя за доверчивость.
«Легавые» набросились на него с хорошо оплачиваемым азартом. Из-за пятидесяти иен стоило постараться.
Он пытался отбиваться, но получил такой жестокий удар коленом в пах, что задохнулся.
Заломив штамповщику руки, они потащили его за ворота… Переулок был пуст. Полиция разогнала пикетчиков час назад. И только торговец мандаринами, высунувшись из палатки, сказал вслед процессии с деланным равнодушием:
— Са-а… И обезьяна падает с дерева.
1935
Клетка
— Я нахожу роль госпожи Иосукэ просто безнравственной.
С этими словами цензор наклонил голову, давая знать, что беседа окончена.
Надо было встать и выйти, по Кондо не двигался. В немом бешенстве он смотрел на оттопыренные уши и жесткий бобрик чиновника.
Погиб целый акт. Следы красного карандаша лежали на страницах рукописи, точно царапины, нанесенные ногтями.
У Кондо даже одеревенели от волнения губы, но, переборов себя, он сумел сказать ровным голосом:
— Извините, господин цензор… Но почему Иосукэ безнравственна?
— Извольте не спорить. Безнравственность есть безнравственность.
— Разве Иосукэ не может уйти от мужа?
— Вы рассуждаете, точно росскэ, — брезгливо ответил чиновник.
Кондо выскочил на улицу розовоскулым от злости. Он забыл даже спрятать рукопись пьесы в портфель и шагал, размахивая свернутыми в трубку тетрадями.
Пропали шесть репетиций. Конечно, если бы рабочий театр ставил дзидаймоно [68] тысячелетней давности, если бы жены сидели у хибати, как на привязи, цензор не сказал бы и слова. Но какая дрянь этот с оттопыренными ушами! Безнравственно… Неприлично… И ни одного веского довода против…
68
Дзидаймоно — историческая трагедия.
Продолжая награждать цензора нелестными эпитетами, режиссер свернул на Дотамбори [69] . Здесь подрабатывал в свободное время Цуда — драматург, помреж и старейший актер рабочего театра. Так делал весь коллектив, составленный наполовину из профессионалов, наполовину из любителей. Ито, Хагимура и Аришима работали на заводе газовых счетчиков. Томитян приходил на репетиции из гаража. О-Кику раскрашивала экспортные игрушки, гример и декоратор Сугамо преподавал чистописание в начальной школе, а О-Гин только на днях уволили из отделения Чосен-банка.
69
Дотамбори — улица театров в Осака.
Как всегда, тротуары заполняли толпы фланирующих модерн-боев в сиреневых куцых пиджачках. Почти касаясь прохожих, свисали с бамбуковых шестов рекламные полотнища. Здесь звал к себе каждый вход. Улыбалась краем карминного рта круглоликая Комако-хара, хмурил огромные растушеванные брови похожий на малайца Цумасабуро Бандо, дрался веером против меча каменноликий Дэндзиро Окоци [70] . На всем протяжении Дотамбори шел бой между американскими и самурайскими фильмами.
70
Комако-хара, Цумасабуро Бандо, Дэндзиро Окоци — знаменитые киноактеры.
Еще размахивали щитами похожие на бойцовых петухов рыцари, еще сверкали на плакатах кимоно, но, простирая руки к хибати, уже сидел интернациональный Чаплин, раскатисто хохотал Дуглас и смущенно улыбался окруженный самураями Ллойд. Пиджаки чередовались с кимоно, гэта с ботинками на гумми-подошве, лакированные японские прически со стрижкой бокс, самурайские мечи с ковбойскими кольтами.
Когда Кондо вошел в кинозал, где Цуда давал объяснения к картинам, четырехчасовая мелодрама уже заканчивалась. Шла прославленная пьеса Фудея «Кобэй». Только что кредиторы унесли из семьи разоренного ремесленника Кобэя последнее кимоно малютки сына, и несчастный отец, решив убить и себя и сына, подошел к колыбели с ножом. Вот он наклонился, взмахнул ножом, и ребенок проснулся, увидел солнечные блики на лезвии, засмеялся… И отец, не имея силы опустить руку, вращает нож, рассыпая блики, забавляя ребенка…