Избранное
Шрифт:
— Хондзио расшибет их в два месяца.
— Вы слишком скоры, господин Мито.
— А вы не верите в армейский дух.
— Но это доказано на последних маневрах.
— Молчите! Вы еще не знаете наших солдат.
Все это кончалось тем, что учитель брал зонт, говоря:
— Я пойду прогуляюсь.
Это означало, что Ямадзаки идет в публичный дом и вернется не скоро.
Она оставалась сидеть возле хибати, погасив свет и засунув руки до плеч под стеганое одеяло. За тонкими сёдзи ворчали трамваи, стучали чьи-то торопливые гэта, хохоча во все горло, возвращались в порт моряки. Изредка пароходы заявляли о своем прибытии голосами, осипшими от долгого молчания.
В комнате пахло угаром. Тихо звенели угли в жаровне. И Умэко дремала, раскачиваясь над хибати…
Так, между утренним чаем, лавками, обедом и обязательной вечерней болтовней, прошло два года. Из временной наложницы Умэко превратилась в законную супругу учителя каллиграфии.
Только три значительных события отметила госпожа Слива за это время: смерть отца, покупку пальто и болезнь господина учителя.
Шестидесятилетний отец утонул во время весеннего шторма где-то возле Камчатки. Об этом сообщила мать в пространном послании, очевидно составленном деревенским писцом. В этом же письме через каждые десять строк она напоминала о каком-то исполнительном листе на имущество. Умэко не поверила глазам, когда прочла, что нужно не меньше трехсот иен. Она тотчас перевела матери все свои небольшие сбережения, и все-таки не хватило еще пятидесяти иен. Только пятидесяти…
Второе отчаянное письмо из деревни прибавило Умэко смелости. Она решила попросить у мужа денег вперед за два месяца.
Господин Ямадзаки выписывал изречения для городского коммерческого клуба, когда Умэко обратилась к нему с этой странной просьбой. Кисть мастера каллиграфии, опущенная на бумагу вертикально, творила чудеса. Рождались удивительные линии. Некоторые из них походили на обугленные берцовые кости, другие казались нанесенными не кистью, а саблей, — так стремительны и жестки были удары руки. И каждый знак — будь то начертание «государство», похожее на штемпель, или четыре легкие штриха-иероглифа «сердце» — был отмечен твердостью, легкостью и грацией прекрасного почерка.
Против ожидания, господин Ямадзаки оценил поступок Умэко весьма благожелательно. Он даже похвалил госпожу Сливу за внимание к матери, повторив при этом несколько истин, которые знает наизусть каждый школьник.
Вполне понятно, что денег Умэко не получила.
— Бедность не переступает порог трудолюбивых!
С этими словами господин Ямадзаки опустил кисть на подставку.
Через месяц после этого случая, во время осенних маневров, где господин Ямадзаки участвовал в качестве младшего командира запаса, учитель заболел.
Он вернулся раздраженный и простуженный, в сырой черной шинели, и сразу лег спать.
Когда он проснулся и потребовал грелку, легкие его засвистели и зашипели на десятки ладов. Доктор нашел воспаление бронхов, порекомендовал теплое молоко, пилюли собственной аптеки и удалился, оставив Умэко страшно напуганной. Болезнь, свалившая господина Ямадзаки, напомнила Умэко о годе лошади. Несомненно, несчастье было наказанием за обман. Трое суток она провела у постели мужа, глядя в раскрытый жаркий рот Ямадзаки, думая, что господин учитель расплачивается за грехи хиноэ-ума.
Дыхание его становилось все труднее и труднее. Господин учитель стал сильно потеть и бредить обрывками неприличных солдатских песен. Вытирая мокрые ключицы мужа и согревая его вялые икры грелками, Умэко с минуты на минуту с ужасом ожидала смерти.
Наконец, когда господин Ямадзаки обессилел настолько, что не мог поднять руки, Умэко не выдержала. Она нашла в себе храбрость рассказать умирающему, что виновница простуды и смерти только она, хиноэ-ума, воровка здоровья и обманщица.
Сообщив это, она попросила у мужа прощения.
Веки больного дрогнули, но господин Ямадзаки ничего не ответил. Он лежал, оскалив лошадиные зубы, неподвижный, похожий на мумию. И Умэко подумала, что учитель ничего не расслышал.
Против ожидания, господин Ямадзаки не умер. Горячие ванны, в которые Умэко переносила его на руках, восстановили здоровье учителя. Он стал приподниматься на локтях и вскоре смог спросить госпожу Сливу испуганным и слабым голосом:
— Хиноэ-ума? Так это верно? Чего ты молчишь?
И так как Умэко, испуганная не меньше мужа, продолжала молчать, он взял ее плечи бессильными влажными пальцами, повторяя жалобным голосом:
— Хиноэ-ума… хиноэ-ума…
Несколько секунд супруги молча смотрели друг на друга. Господин Ямадзаки — выпучив глаза, задохнувшись от волнения и отчаяния, госпожа Умэко — раскрыв рот, позабыв вытереть следы слез на больших напудренных щеках.
Наконец Ямадзаки разозлился:
— Как ты смела? Ты, нищая!
Она не пыталась даже оправдаться или освободить плечи от цепких пальцев больного. Испуг и гнев мужа еще более усилили ее отчаяние. Преступление казалось госпоже Сливе непоправимым, и она ждала самого сурового возмездия.
Вскоре и сам Ямадзаки понял, что тщетно было бы требовать ответа от перепуганной женщины. Выпустив ее плечи, он пробормотал более спокойно:
— Коматта на! Что же теперь делать?
Она ответила с покорным отчаянием:
— Не знаю.
Первой его мыслью было выгнать опасную женщину. Только подумать: хиноэ-ума под боком! Какая наглость! Прокрасться в дом и молчаливо прожить целых два года.
Натянув футон [64] до горла, точно защищаясь от смертоносного действия опасной женщины, Ямадзаки с ненавистью смотрел на Умэко. И когда, покорно согнувшись, она поставила чашку с молоком возле постели, учитель внезапно выплеснул горячее молоко на пол. Не желая смотреть на хиноэ-ума, господин Ямадзаки закрыл глаза и повернулся к стене.
64
Футон — ватное одеяло.
Опасность казалась учителю настолько значительной, что, не ожидая выздоровления, он вызвал на дом известного физиономиста-гадальщика.
Физиономист, неряшливый высокий старик с оттопыренными ушами, прибыл в тот же день на такси. Рассеянно выслушав подробные объяснения Ямадзаки, он задал Умэко несколько пустяковых вопросов и сказал, что положение не так уж серьезно. Он порекомендовал переменить номер телефона, который начинался с несчастливой четверки, и советовал быть особенно осторожным в феврале (в этот месяц учителю исполнялось сорок два года).