Избранное
Шрифт:
Госпожа Слива рассказала мужу все, утаив, однако, главное, что могло, по ее мнению, служить препятствием к браку. Она родилась в 1905 году, отмеченном в японском календаре знаком лошади. А всякому школьнику известно, как важен такой факт.
Год обезьяны неудачен для браков. В год барана не бывает войны. Тот, кто родился в год зайца, ждет несчастья в год тигра. Опасно второе число. Несчастливо четвертое. Гибельна пятница: шесть смертей влечет за собой покойник, похороненный беспечными родственниками в этот черный день.
Лучше всего Умэко помнила страшный для нее год лошади. С первых школьных лет она знала твердо: девушки, имевшие несчастье увидеть свет в 1905 году, заранее обречены на безбрачие.
Смерть, неудачи, увечья ждут всякого, кто рискнет жениться на хиноэ-ума, — женщине, рожденной в год лошади. Жених бросит невесту, если узнает об угрожающей дате рождения. Суеверный солдат уйдет от проститутки, заклейменной прозвищем хиноэ-ума. Тот, кто регулярно читает газеты, знает, что хроника происшествий с хиноэ-ума не сходит с газетных страниц.
Умэко поступила, как сотни и тысячи подобных ей девушек. За десять иен она выторговала у писаря справку, где подтверждалось, что госпожа Слива родилась в 1909 году. И все-таки рука ее дрожала, когда она подписывала договор.
А когда они вошли в холодную парадную комнату, обставленную на европейский лад громоздкой и пестрой мебелью, Умэко заплакала. Суеверная, как все крестьянки, она смертельно боялась, что обман будет разгадан.
Снимая с господина Ямадзаки пальто, Умэко заплакала еще сильнее. Покатые плечи учителя и его тонкая кадыкастая шея поразили ее своей неприглядностью. Сорок пять иен — не так плохо. Но все-таки не такого мужа ожидала она, когда покидала Хоккайдо. Любой из рыбаков был на голову выше господина Ямадзаки.
А какие молодцы появлялись в поселке, когда поздней осенью с пароходов высаживалось на пристань несколько тысяч разогретых сакэ рыбаков в ярких вельветовых куртках! Какие истории о встречах с «росскэ» и огромных рыбах Камчатки рассказывали нахальные, веселые парни!
Впрочем, нельзя было пожаловаться на невнимательность Ямадзаки. Вне всякого договора он преподнес ей великолепное кимоно из старинного китайского шелка и отпечатанные в типографии неприличные картинки, которыми, по его мнению, госпожа Слива должна была руководствоваться в супружеских обязанностях.
Как всякий учитель каллиграфии, господин Ямадзаки был педантом. Умэко стоило немалого труда привыкнуть к мелочной требовательности этого маленького, наполненного достоинством человечка. Все, решительно все в доме Ямадзаки напоминало о традициях, в которых был воспитан хозяин. Чай подавался всегда с ритуальной торжественностью. В семь утра приходил зеленщик, в восемь учитель брал зонт и ящик с кистями. В будни ели камбалу, в праздник — самма. Поздравления господину директору писались на бумаге из шелка. Для прочих годилась бумага соломенная. Ногти стриглись в субботу. Градусник в ванне показывал всегда пятьдесят; и всегда после хозяина в той же воде купали ребенка, мылась жена, и уже после всех в деревянную лохань с холодноватой грязной водой входила прислуга.
Госпожа Слива вскоре усвоила, что обязанности ее заключались не столько в супружеских функциях, сколько в соблюдении раз навсегда заведенного ритуала.
Через полмесяца она уже твердо знала, что, раздвигая сёдзи [62] , следует из уважения к дому присаживаться на корточки, что ящик с обеденными палочками должен быть открыт, а спицы выглядывать не больше чем наполовину.
Если Умэко ошибалась (а это бывало довольно часто), Ямадзаки-сан говорил, не повышая голоса:
62
Сёдзи — раздвижные стены японских домов.
— Небрежность — начало лени. Многие приехавшие из деревни бывают ленивы и глупы.
Когда Ямадзаки казалось, что госпожа Слива ест неприлично много, он замечал таким размеренным тоном, точно диктовал школьникам пословицы:
— Неумеренность некрасива и гибельна для здоровья.
Рис становился горьким, и госпожа Слива отставляла недоеденную порцию.
Упреки в обжорстве задевали ее больше всего.
Разве она была виновата в том, что ее большое тело, привыкшее к физической работе, требовало больше, чем предусматривало приличие?
Она поняла, что нужно хитрить, и все чаще и чаще выносила из-за стола миску с лапшой или рисом, чтобы доесть свою порцию в отсутствие мужа.
Вскоре он стал замечать в жене признаки, изобличающие мужичку. Она терялась в присутствии гостей, молчала, когда к ней обращались с пустяковым вопросом, или вдруг начинала болтать о своей семье, что никому не было интересно.
Сильные руки ее, уверенные и проворные в кухне, становились грубыми и неловкими за чайным столом. Она не умела ни вышивать, ни петь под бренчание сямисэна, и притом у нее решительно не было вкуса. Однажды она принесла с весенней прогулки букет. И этот огромный безвкусный веник из акаций и мака привел господина Ямадзаки в тихую ярость.
Невоспитанность временной мачехи чувствовал даже девятилетний Мото. Жестокий и требовательный, он важничал, как взрослый. С каждым днем становилось все труднее и труднее справляться с мальчишкой, который знать ничего не хотел, кроме ружья «монте-кристо» и воскресных военных игр своей школы.
Однажды, когда Умэко упрекнула мальчишку в лени, он сказал ей в лицо, подражая отцу:
— Вот новости! Замолчи ты, мидзуноми яро!
Мидзуноми яро! Пьющая воду! Умэко едва не расплакалась. Так дразнили на улицах приезжавших на заработки медлительных деревенских парней, у которых не хватало денег даже на чай.
Господин Ямадзаки сурово наказал Мото. В этом доме уважение к женщине было традицией, а всякое нарушение правил, как известно, неприлично и глупо.
Но, лишив Мото на пять дней обеда, господин Ямадзаки вздохнул. Все-таки, несмотря на миловидность, здоровье и покорность, Умэко, с ее красными от стирки руками и крепкой поясницей, была настоящей деревенщиной. Поэтому на следующий день, пристально рассматривая лицо своей подруги, Ямадзаки сказал:
— Грубый подобен горбатому, невоспитанный — хромому. Дорогая, многие женщины посещают курсы обучения хозяйству и хорошим манерам.