Избранное
Шрифт:
В заключение газета сурово спрашивала:
«Кто осмелится бросить в топки уголь компании Цуда, смоченный потом рабынь?»
Все это было изложено с таким душераздирающим пафосом, что любому писарю компании Цуда стало ясно, что «Каждый вечер» и «прохожий» давно не получали бонуса [66] .
И когда оплошность была исправлена, газета меланхолично заметила:
«Что касается компании Цуда, то бич безработицы не коснулся ее предприятий. Даже старость находит здесь счастливое применение своим умеренным силам».
66
Бонус — вознаграждение (англ.).
Ни одной из этих заметок госпожа Слива прочесть не смогла. Во-первых, никогда в жизни она не раскрывала газет, а во-вторых, когда ротация допечатывала «Каждый вечер», полицейский уже составлял протокол.
Только что у самого фальшборта умерла одна из старух. Она лежала на железной палубе, плоская, остриженная по-вдовьи коротко, — рослая крестьянка с усталым и темным лицом. Бой подметал рассыпанный вокруг старухи уголь, и синие осенние мухи уже лезли в раскрытый рот покойницы.
Никто не мог сказать полицейскому, как зовут угольщицу. И только одна из старух, такая же сутулая, черная, кривоногая, как покойница, пробормотала:
— Кажется, госпожа Слива.
Так ее записали и в морге.
1935
Труба
Ничто не смывает усталости лучше, чем горячая ванна.
Если бы хозяева бань любили философствовать, они могли бы сказать:
— Здесь продаются жидкое мыло, пемза и губки… Здесь растворяются и уносятся в море боль, раздражение, грусть, гнев, апатия… Чистка тела и души. И все за пять сэн.
Но хозяева не были философами. Они просто размещали свои мелкие цементные бассейны поближе к рабочим кварталам. И если в будни пустовали даже дешевые кино, то ворчанье кранов и плеск воды не переставали привлекать прохожих.
Кузнецы смывали здесь окалину, бункеровщики — угольную пыль, лебедчики, машинисты маневровых паровозов — масло, разносчики зелени — пыль, рыбаки — чешую, клепальщики — красную ржавчину пароходных котлов. Все они, торопливо смыв пыльную пену, влезали в общий бассейн и садились на корточки, отдуваясь и жмурясь. По вечерам эти большие ямы, наполненные грязноватой горячей водой, превращались в подобие клубов, где встречались завсегдатаи бань.
Так было и на этот раз. Едва Нагано спрыгнул в бассейн, как заметил знакомую тощую спину с крупными, выпуклыми позвонками и лопатками, похожими на крылья ощипанной курицы. Сосед по цеху, штамповщик Такеда, медленно поворачиваясь, приплясывал в мутной воде.
Они встретились взглядами.
— Итак, завтра… — сказал Такеда, как бы продолжая начатый в цехе разговор. — Если мы не будем дураками, они не вырвут у нас и пяти сэн…
— Завтра-то завтра, — ответил Нагано в раздумье, — а что выйдет?
Маленький близорукий Такеда даже подпрыгнул от негодования.
— Бака дэс! — сказал он яростно. — Ох, эти парни с Карафуто! Они готовы всю жизнь сидеть на квашеной редьке… Чего ты боишься? Или тебе жалко оставить голодными своих восьмерых детей?
Последней фразой Такеда явно намекал на молодость собеседника, и Нагано тоже разозлился.
— Я ничего не боюсь, — сказал он, фыркая, — но Хеокици-сан говорил, что забастовки никогда хорошо не кончаются…
— Особенно если орать на всю баню.
…Вместо шести Нагано приехал на завод в пять. И все-таки он не был первым. Во дворе, у подножья огромной железной трубы, уже стояло сотни полторы жестянщиков в выцветших голубых спецовках с белыми фабричными марками на спинах. Конечно, Такеда уже был здесь. Его резкий, горловой голос был слышен даже за оградой. Он кричал, что никто из жестянщиков не позволит вырвать у себя из кармана и пяти сэн. Стоит продержаться несколько дней, и контора уступит. Разве не известно, что Миура-сан получил заказ на консервные банки? Консервы для Маньчжурии — шутка ли? Пусть ответят ты, Ициро, и ты, Умэда, что выгоднее: потерять заказ или вернуться к старым расценкам?
Такеда говорил то, что думали Ициро, и Умэда, и десятки других жестянщиков. Даже многосемейные сочувственно кивали головами. Ради десяти сэн стоит попробовать. Не сидеть же на ячмене и соленом дерьме вместо свежей рыбы… О рабочих закаточного цеха не приходилось и говорить. Они получали вдвое меньше других и поэтому кричали вдвое громче.
Между тем толпа во дворе увеличивалась. У ограды затарахтели полицейские мотоциклы. Кто-то из подростков залаял, подражая собаке. Кто-то крикнул: «Песик! Цюцик! Поди сюда!» Раздался смех… По всей Японии, от Хонсю до Хоккайдо, шпиков дразнят собаками.
Выцветшие спецовки с белыми фабричными знаками заполнили весь двор. Наконец Такеда спросил:
— Но кто же полезет на трубу?
Это был вполне уместный вопрос. С тех пор как в Японии появились фабричные трубы и стачечные комитеты, возник обычай забастовку начинать с трубы. Никакой агитатор не мог придумать лучшей трибуны, чем железная площадка на сорокаметровой высоте, лучшего древка, чем труба, на которую поднимается живой флаг — человек. Если человек на трубе — весь город, весь порт, все предприятия и корабли знают: на заводе Миура бастуют.
Задрав головы, жестянщики смотрели на огромную железную трубу, украшенную тремя синими иероглифами.
Было холодно. Иней осел на прутья узкой лестницы. По ночам там, на сорокаметровой высоте, вероятно, особенно холодно. И притом в случае неудачи можно спуститься с трубы прямо в тюремную камеру.
— Кто же полезет? — повторил Такеда. — Нужен ловкий парень…
Он подумал и добавил:
— Ловкий и, желательно, холостой…
Несколько рук одновременно схватились за лестницу. Нагано, привыкший к стремительности на футбольной площадке, азартно ринулся вверх, но Такеда поймал его за ногу.