Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
Лаузе чувствовал это острее других. Страшно подумать, но он, майор великой немецкой армии, не знал, что ожидало его в будущем. Взгляды этих затаивших ненависть людей, столпившихся на апельплаце, действовали на Лаузе угнетающе. Что он может сделать? Сейчас его удивляла мысль не о поражении, а о возможности победы, о которой всё ещё продолжают твердить там, в Берлине.
Тщетны старания этих скориков, которые готовы душу и тело отдать за фюрера. Они не в силах изменить ход истории. Увязла в болоте по самые уши империя. Если не вытянули её хвалёные танки, то разве помогут наёмные бешеные собаки?
Именно
А кто будет рубать уголь?
Для кого? Для англичан?
Майор вздрогнул. Снова опасные, очень опасные мысли у вас, господин майор. До добра они не доведут. Но ни о чём подобном он больше никогда не подумает. Нет, нет и нет. Что он говорит, этот Скорик?
— …французы распространяют слухи, — звучал над апельплацем молодой, сильный, хорошо поставленный голос, — что скоро здесь, у нас, высадятся англичане. Это подлая ложь. Атлантический вал неприступен, и наша с вами задача — сделать его поистине несокрушимым. Мы все, русские пленные, связаны одной верёвочкой. Работая на третью империю, мы укрепляли её могущество. Теперь настала наша очередь её защищать. Конечно, мы, представители неполноценной славянской расы, не можем претендовать на то, чтобы нас удостоили высокой чести занять позиции в укреплениях Атлантического вала.
Майор Лаузе, повернувшись, внимательно взглянул на Скорика. Что-то неуловимое и несколько странное угадывалось в его речи. Даже предателю не к лицу говорить такие слова. Скорик заметил его внимательно недоуменный взгляд, остановился. Лаузе ещё раз мысленно повторил всю услышанную фразу. Нет, всё верно. Просто янычары всегда были злее самих турок. Предатели научились говорить о самих себе унизительные слова. Способный проходимец, ничего не скажешь!
— Но мы можем сделать так, чтобы ни английские парашютисты, ни сумасшедшие французы не смогли угрожать с тыла нашим доблестным солдатам на фортециях Атлантического вала, чтобы тишина и покой царили от Па-де-Кале до Средиземного моря. Мы организуем патрулирование вооружёнными отрядами. Эти отряды на машинах будут появляться, как гроза, и разить молниеносными ударами каждого, кто осмелится поднять руку против немецкого солдата, против нового порядка, против империи. Кто хочет записаться в такой отряд — шаг вперёд!
— А те ребята, что пошли с тобой, где они? — донеслось из толпы.
Лаузе вздрогнул. Случилось неслыханное, недопустимое. В лагере, где прежде существовала лишь полная покорность, начался митинг. Он машинально протянул руку к пистолету, но отдёрнул её. Можно, конечно, выстрелить в толпу. Тот ли упадёт, кто осмелился выкрикнуть, или кто-то другой — не имеет значения. Но тогда уже в отряд Павла Скорика наверняка никто не пойдёт. А тылы Атлантического вала нужно обеспечить. Пришлось сделать вид, что рука к пистолету дёрнулась случайно. Майор Лаузе снова застыл в величественной позе.
— Все ваши товарищи живы, здоровы, имеют сытные пайки, даже награды и примерно служат под моим командованием. Вы их когда-нибудь обязательно увидите.
В последующих словах послышались и угроза, и обещание.
— Кто хочет вступить в отряд, выходи вперёд, —
«Ну да, — подумал Шамрай, — держи карман шире. Когда гитлеровцы считали себя победителями, то и тогда лишь десяток с небольшим подлецов отыскалось. А сейчас, когда наши уже на границе, кукиш тебе под нос, а не пополнение…»
Но снова произошла неожиданность. Шеренги сломались, и пленные, человек двадцать, вышли вперёд.
«В чём дело? — лихорадочно подумал Шамрай. — Что они, с ума посходили? Нервы не выдержали? Не понимают что творят? Нет, не похоже, они не первый день в лагере. Правда, ни один из них не выходил из шахты на боевые операции…»
— По порядку номеров… — послышалась команда Скорика.
— Девятнадцатый! — выкрикнул левофланговый.
— Кто ещё надумал? Поторапливайтесь.
Час от часу не легче: Морозов, тот самый Морозов, с которым он не один раз ходил в бой, вышел из строя пленных и присоединился к тем, девятнадцати. Как же так? Ведь Морозов знает всё, знает тайну «Сан-маре»! Почему же так спокоен Колосов?
Нет, здесь что-то не так…
Что? Всё так. Просто захотелось лёгкой жизни бывшему товарищу Морозову.
Но тогда он выдаст их, как пить дать выдаст!
У Шамрая перед глазами поплыли чёрные круги. Небо, штаб, застывшее лицо Лаузе, усики Скорика, пустынный апельплац — всё затянулось дымным чёрным туманом. Нечеловеческим усилием воли овладев собой, он удержался на ногах.
Фельдфебель уже дал команду разойтись. Лаузе исчез в дверях. Сам не зная почему, Шамрай двинулся вперёд, приблизился к крыльцу, на котором задержалась Галя, вглядываясь в серьёзное лицо девушки. Да, это она, конечно, она. Ошибки нет. Смотрит на Романа, на его красные петлицы и будто ничего не замечает, словно ничего нет удивительного в том, что на неё глядит напряжённым цепким взглядом военнопленный. Смотрит, и пускай себе смотрит, ей-то что?
— Галя, — тихо позвал лейтенант. Девушка не могла не расслышать своего имени и всё-таки не шевельнулась, даже бровью не повела.
Шамрай понимал, что здесь на апельплаце спрашивать ничего нельзя, он просто не имеет права заговаривать с Галей. Но поделать с собой ничего не мог, промолчать было выше его сил. Что-то более могучее, чем его воля, властно приказывало: спроси,
И лейтенант выкрикнул бы имя девушки на весь апельплац, если бы сильная рука Колосова и на этот раз не спасла его, не отвратила беду. Она железными клещами взяла его за плечо, силой повернула.
— На пулю нарваться захотел?
— Я её знаю.
— Тем хуже для тебя.
— Морозова надо немедленно уничтожить. Он знает о «Сан-маре».
— Не твоя забота. Ребята сами придумают, как его обезвредить.
— Послушай, Колосов, — сказал Шамрай, — я здесь что-то не понимаю. Всё правильно, и одновременно всё обман…
— О чём ты говоришь?
— О Скорике, он действительно предатель?
— У тебя есть основание думать иначе? — Колосов насторожился.
— Нет ни оснований, ни причин. Есть только предчувствие, и оно рождает подозрение. Он весь какой-то противоречивый. Понимаешь, всё, что он делает и говорит, это именно то самое, что он должен делать и говорить в своём положении, и в то же время всё как-то не так. Мне трудно тебе объяснить… Это неуловимо. Но я ясно чувствую. Он не сводит концы с концами.