Избранные произведения
Шрифт:
— Но, сеньор Жозе Диас, скоро ли я уеду отсюда?
— Предоставь это мне. Я сам мечтаю о путешествии в Европу — но оно может осуществиться через год или через два, в тысяча восемьсот пятьдесят девятом или в тысяча восемьсот шестидесятом году…
— Так поздно?
— Конечно, неплохо уехать пораньше, но дай срок. Имей терпение, учись, ты ведь ничего не потеряешь, научившись здесь чему-нибудь; к тому же, если ты и не станешь священником, жизнь в семинарии принесет тебе пользу; лучше войти в мир, будучи помазанным священным елеем теологии.
При этих словах — помню ясно, словно дело происходило вчера, — глаза Жозе Диаса так засверкали, что я испугался. Упиваясь своим красноречием, он опустил голову и некоторое
— Трудно пока ручаться, — сказал преподаватель теологии, — но, по-видимому, он будет на хорошем счету.
— Именно об этом я и твердил ему сейчас, — заметил Жозе Диас. — Я надеюсь услышать его первую мессу; но даже если Бенто и не станет священником, лучше всего ему учиться у вас. Пусть отправится в жизненный путь, — добавил он, отчеканивая каждое слово, — помазанный священным елеем теологии…
На сей раз глаза приживала не сверкали. Он весь был внимание и вопрос; более того, открытая дружеская улыбка тронула его губы. Преподавателю теологии понравилась метафора, он сказал об этом приживалу. Тот поблагодарил и добавил, что ему часто приходят в голову разные идеи, хотя он не писатель и не оратор. А мне разговор не понравился; как только преподаватели отошли, я покачал головой.
— Знать не желаю никакого священного елея теологии; я хочу поскорее выйти отсюда, сейчас же…
— Сейчас, мой друг, это невозможно, но, может статься, ты покинешь семинарию гораздо раньше, чем мы предполагаем. Кто знает, вдруг даже в нынешнем — пятьдесят восьмом году? У меня готов план, я обдумываю, какими словами изложить его донье Глории, — надеюсь, удастся уговорить ее отправиться с нами.
— Сомневаюсь, чтобы мама решилась на это.
— Посмотрим. Мать способна на все; но с ней или без нее, мы обязательно поедем, я приложу все усилия. Запасись терпением. И старайся не вызывать упреков или нареканий; будь уступчивее и не выказывай недовольства. Ты слышал похвалу преподавателя? Значит, до сих пор ты вел себя хорошо. Продолжай в том же духе.
— Но до тысяча восемьсот пятьдесят девятого или тысяча восемьсот шестидесятого года очень долго ждать.
— Попытаемся осуществить наш план в этом году, — ответил Жозе Диас.
— Через три месяца?
— Или через шесть.
— Нет, через три.
— Пусть так. У меня есть еще один план, он, пожалуй, удачнее всякого другого: помимо отсутствия призвания, надо ссылаться и на необходимость переменить климат. Почему ты не кашляешь?
— Как не кашляю?
— Советую тебе кашлять понемногу, сухим кашлем, и жаловаться на плохой аппетит; а я подготовлю тем временем превосходнейшую сеньору… О! Все это для ее же пользы. Раз сын не имеет призвания служить церкви, то самый верный способ исполнить волю божию — посвятить его другому занятию. Добрый человек и в миру угоден богу.
Снова Жозе Диас обратился в корову Гомера, ибо новый его афоризм: «Добрый человек и в миру угоден богу» — несомненно был сродни «священному елею теологии». Но я помешал ему восхищаться собственным остроумием, воскликнув:
— Понимаю! Делать вид, будто я болен, для того, чтобы скорее отправиться за море, да?
Жозе Диас поколебался немного и затем объяснил:
— Не то чтобы делать вид… ведь, откровенно говоря, Бентиньо, с некоторых пор меня очень тревожат твои легкие, у тебя слабая грудь. В детстве ты перенес бронхит и лихорадку… Все прошло бесследно, но иногда ты плохо выглядишь. Конечно, ты еще не заболел, но болезнь развивается быстро. Дом стоит,
— Но я не желаю отправляться в Европу сразу после выхода из семинарии. Отложим отъезд на год. Вы сами говорили, что лучшие месяцы — апрель и май!.. Давайте поедем в мае. Прежде всего я хочу оставить семинарию, а через два месяца…
Тут слова начали застревать у меня в горле; я быстро повернулся и спросил Жозе Диаса в упор:
— Как поживает Капиту?
Глава LXII
УЛОВКА, ДОСТОЙНАЯ ЯГО
Я поступил неосторожно, задав такой вопрос. Ведь он был равносилен признанию, что единственной причиной моего отвращения к семинарии являлась Капиту и что путешествие наше вряд ли состоится. Я поздно это понял и не успел исправить ошибку: Жозе Диас не дал мне опомниться.
— Капиту весела, как и раньше. Глупышка резвится, пока не поймает кавалера, который на ней женится…
Наверное, я побледнел: во всяком случае, дрожь пробежала по моему телу. Известие, что она веселится, в то время как я плачу ночи напролет, произвело на меня ужасное впечатление. Я и сейчас еще слышу, как бешено забилось мое сердце. Здесь есть некоторая доля преувеличения; но вся наша речь состоит из преувеличений и преуменьшений, дополняющих друг друга. А так как я имел в виду не слух, а память, то утверждение мое вполне соответствует истине. Не забывайте, то была первая любовь. Я чуть не спросил Жозе Диаса, почему так весела Капиту, чем она занимается, сам ли он видел, как она смеется, поет и веселится, но вовремя удержался. К тому же другая мысль…
Другая мысль, нет, чувство жестокое и неведомое дотоле, — самая настоящая ревность завладела мной, дорогой читатель. Она ужалила меня, когда я повторил про себя слова Жозе Диаса: «Пока не поймает кавалера». Поистине я никогда не думал о возможности такого бедствия и не отделял себя в мечтах от Капиту. Мысль о появлении какого-то соперника не приходила мне в голову; в самом деле, на одной улице с моей подругой жили кавалеры различных лет и наружности, которые любили прогуливаться по вечерам. Некоторые из них поглядывали на Капиту, но я чувствовал себя столь неотделимым от нее, что мне казалось, будто все они смотрят и на меня, отдавая дань восхищению и зависти. Теперь, когда расстояние и судьба разделили нас, зло казалось не только возможным, но и неизбежным. Веселость Капиту подтверждала мои подозрения; раз она весела, значит, она уже влюбилась в другого и не сводит с него глаз, когда он проходит по улице, а по вечерам разговаривает с ним через окно, обменивается цветами и…
И… чем? Ты знаешь, читатель, чем еще обмениваются молодые люди; если ты не догадываешься, не стоит дочитывать книгу, ты все равно ничего не поймешь, хоть бы я написал все черным по белому. Но если ты догадался, тебе не трудно понять, почему я вздрогнул и возымел желание броситься к воротам, спуститься по склону, помчаться к дому Падуа и потребовать у Капиту признания, сколько поцелуев подарила она новому знакомому. Но я остался на месте. Мои грезы наяву не отличались такой логичностью, как рассказ о них. Они были неожиданны, внезапны, отрывочны, штрихи наносились и стирались, словно на плохом незаконченном рисунке; наконец все смешалось в вихре, ослепившем меня. Когда я опомнился, Жозе Диас заканчивал фразу, начала которой я, разумеется, не слышал, а конца не понял: «…расскажет о себе». Кто и зачем расскажет? Я подумал, естественно, что он продолжает говорить о Капиту, и собрался было расспросить его поподробнее, но и это мое желание умерло, не успев родиться. Я ограничился вопросом, когда я смогу повидаться с матерью.