Изгнанник
Шрифт:
– Стоит, дожидается, – буркнул Зэев. – Почему ты дружишь с Горусом? – задал он внезапный вопрос.
Эли знал о нелюбви Зэева к египтянам, видел не раз, как во время совместных игр тот старался при случае больней ударить Горуса.
– Не дружу я с ним, вовсе, – Эли старался не смотреть в глаза товарищу. – Он в мою сестру влюбился, вот и ходит всюду за мной.
– Ненавижу их, – зло сплюнул Зэев.
– Что тебе Горус плохого сделал?
– Все они – одинаковые.
– Зря ты! Горус хороший, я чувствую.
Внезапно Зэев остановился. Его пальцы больно впились в худое плечо Эли.
– Скажи лучше,
– Ты чего сегодня съел? – сбросил Эли руку Зэева с плеча. – Я думал, ты мой лучший друг, а ты, ты… Сам без настроения, а все кругом – виноватые, – обиженно уставился он в помутневшие от злости глаза Зэева.
Тот вдруг сник. Взяв Эли за локоть, вновь заковылял рядом.
«Какая муха его укусила? – терялся в догадках Эли. – Что с ним такое случилось? Ну, упал. Не насмерть же…»
– А я смотрю, вас нет, решил подождать тут! – широко улыбаясь, зашагал им навстречу Горус.
– Тебе чего от нас надо… – рассердился было Зэев, но, вдруг осёкся, и вполне миролюбиво продолжил: – Мы быков Эли в деревне раздавали, вот и задержались.
– Мне тоже досталось! – Горус завёл руку за спину, почесал между лопаток.
Мальчишки расхохотались, вспомнив, как Шамма охаживал их плёткой.
Моля о процветании для обоих берегов, процветай же, процветай же, Хапи,
Процветай же, дарами полей оживляющий людей и скот.
Процветай же, процветай же, Хапи,
Процветай, процветай, ты, прекрасный дарами.
Священная река ещё окончательно не вышла из берегов, чтобы полностью насытить поля плодородным красным илом и влагой. Она постепенно, неспешно, заполняла собой свои многочисленные протоки, вдыхая в них жизненную силу. Сезон ахет 7 только начался, но берега рек уже радовали глаз разнотравьем. Множество шадуфов 8 , словно цапли на охоте за лягушками, замерли в ожидании крестьян.
7
Ахет – сезон половодья
8
Шадуф – колодец-журавль
Один из рукавов Хапи шириной в двадцать локтей 9 , мутным, зелёным от перегнивших растений потоком бежал мимо крепости.
Когда Эли, Зэев и Горус пришли к реке, их соученики лежали на насыпном берегу напротив того места, где река делала крутой поворот, ударившись о берег, кружила на месте, прежде чем продолжить свой путь.
Горус и Эли с разбега вонзили свои тела в воду.
Зэев, так и не научившись плавать, осторожно, дабы не зацепиться калеченой ногой за кусты, спустился к мелководью.
9
Локоть – 48 см
– Один,
Первым вынырнул толстяк Горус.
– Двадцать пять, двадцать шесть…– озабоченно завертели головой мальчишки, высматривая в толще воды Эли.
На четвёртом десятке, ниже по течению, на поверхности показалась его голова. Весело кружась, он веером запустил брызги из-под ладоней.
Никто не заметил, как Зэев, поскользнувшись на илистом дне, с головой ушёл под воду.
Прошло некоторое время, прежде чем Горус, показывая рукой на то место, где стоял соученик, дрогнувшим голосом воскликнул:
– Зэев!
– Он плавать не умеет! – раздался чей-то испуганный голос.
Мальчишки попрыгали в воду…
Шуну сидел, вытянув ноги, на плетённом из тростника коврике. Голова его была покрыта льняным платком, на поясе – набедренная повязка серого цвета, какой обретает вещь из-за долгой носки. Уперев иссиня-чёрную бороду в волосатую грудь, он жилистыми руками перебирал части бича, с тоской смотрел на расплетённые косички, изготовленные из тонкой козлиной кожи. В местах соединения кожа вытянулась, истончилась, кое-где и вовсе истлела, пришла в негодность. От бахромы на конце хлыстика не осталось и следа. Кнутовище тоже требовало ремонта: отверстие для ремешка-наручника треснуло, грозило расщепить рукоять пополам.
«Мда-а, из козлиной кожи хорошо сумки шить, кошельки да передники. А на кнут надо – толстую и широкую, – потеребил мочку уха Шуну. – Чтобы не из лоскутков кроить полоски, а из цельного куска. Бычья шкура – самое то».
Шуну посидел, повспоминал, кто из поселенцев в последнее время колол скотину.
«Нет таких, – с сожалением покачал он головой. – В город надо идти, к брату. Махли как-никак менялой при храме работает, наверняка, достанет».
За низкой, по пояс высотой, тростниковой изгородью, разделяющей двор от переулка, пробежали трое мальчишек лет шести-семи, с криками: «Тётя Либа, тётя Либа!» – скрылись у соседки в хижине. Гонцы что-то наперебой затараторили, из их гвалта Шуну различил лишь несколько слов: река, Зэев, Горус. Раздался женский вскрик, звук треснувшей глиняной посуды.
Во двор жилища выскочила соседка и, на ходу покрывая голову платком, устремилась к переулку.
– Что случилось, Либа?! – с места крикнул Шуну.
Соседка остановилась, растерянно переминаясь с ноги на ногу. Руки её нервно теребили край платка.
– Представляешь, Горус моего сыночка спас! – всплеснула женщина руками. На её лице отразились и радость, и испуг одновременно. – Мальчишки сказали: еле откачали моего… – дрогнул её голос.
Женщина заплакала, закрыв лицо ладонями.
– За что? За что боги наказывают меня?! – запричитала она. – Бедный мой мальчик! Сколько бед на его несчастную голову…
Шуну уже хотел было отложить в сторону своё занятие, как из жилища выбежала его жена Кара, бросилась к подруге.
– Либа, что случилось?! Дорогая, что с тобой?! – приобняла она соседку за плечи.
Так, обнявшись, они направились к жилищу соседки.
«Что у женщин за натура такая, радоваться надо – пацан живой остался, а они…» – покачал головой Шуну.
Его взгляд упал на разобранный кнут.