Измена. Мой непрощённый
Шрифт:
— Папа сказал мне, что любит тебя, — делится Динка. И я замираю. Руки непроизвольно сжимаются на руле.
— А что он ещё говорил? — отвечаю вопросом, — Не рассказывал, почему обзавёлся второй семьёй?
Дочка хмурится:
— Какая это семья? Семья — это мы!
Я мельком гляжу на неё. Но даже короткого взгляда хватает, чтобы понять. Она верит! В то, что папа вернётся.
— У тебя растёт братик Никита, — отвечаю.
— И что? — Динка хмыкает так, будто ей наплевать.
— Ничего, просто ты должна помнить об этом.
Какое-то
— Он же вернётся к нам, правда? — слышу вопрос. Без намёка на дерзость. Спокойный и взвешенный! Точно Динка давно собиралась озвучить его.
Я не могу ей ответить. Но и молчать не могу!
— Мне очень жаль, милая, — в этой фразе заключена моя женская скорбь, моя попытка извиниться перед собственной дочерью.
Но она не слышит моих извинений. Зато я слышу всхлипы. Пытаюсь коснуться её, сжавшейся, маленькой, пристёгнутой к сиденью ремнём безопасности. Но Динка дёргает плечом. Мой «идол» низвергнут! Как я могу рассуждать о любви, если сама не смогла сохранить это чувство?
«Папа сказал мне, что любит тебя», — повторяю я Динкину фразу. Вот же, фантазёрка! Что угодно соврёт, лишь бы добиться желаемого. Вот уж кто точно не знает о любви ничего, так это Самойлов.
Глава 37. Илья
Утро встречает головной болью. На прикроватной тумбочке вижу бутылку с водой. С трудом вспоминаю, что было вчера. Кажется, я перебрал. Надеюсь, ничем не обидел Снежану?
Встаю. Умываюсь. Избегаю смотреть на себя. Опухшая, мятая рожа! Это всё старый друг виноват. И моя мягкотелость. Хотелось ему подыграть. Он в юности был ещё тот алкоголик! Вечно грозился меня перепить. Но редко когда удавалось. И вот, спустя столько лет, удалось. На смартфоне вижу письмо своего собутыльника:
«Как ты? До дома добрался?».
Отвечаю: «Я норм. А ты жив?».
Он отвечает не сразу. И я читаю его сообщение уже в коридоре. На кухне Снежана готовится встретить меня свежим завтраком. А мне неохота смотреть ей в глаза! Сколько очков я утратил вчера? Половину? Но ведь я — человек, а не робот! Могу иногда покутить?
— Привет, — говорю.
Застываю на входе. Не решаюсь присесть.
Она продолжает стоять за плитой. Яйца скворчат, и, судя по запаху, чуть подгорели. Но Снежана упорно мешает их деревянной лопаткой. Меня игнорирует. Просто молчит.
— Снеж? — говорю виновато.
Но вижу лишь спину, косичку из светлых волос. Завязки от фартука в форме банта на спине. Вместо скандала Снежана избрала молчание. Что ж, это лучше, чем слышать её истерический визг.
Я тоже молчу, ожидаю свой завтрак. Наконец, он готов! И тарелка со стуком становится рядом. Яйца, колбаски и кофе. Я не голоден, но всё равно принимаюсь за дело. И, пока ковыряю яичную массу, молчание длится.
Снежана садится к столу. Ставит чашечку кофе себе. Отпивает.
— Лапуль, ну не злись, — умоляющим тоном взываю к её милосердию, — Давно не выпивал! Олежку видел в последний раз, наверное, год назад. Столько
Но Снежана сидит, сцепив руки в замок. Веки опущены. Она смотрит в чашку, как будто гадает на гуще. О чём она думает? Трудно сказать! Молчит она редко. Но, уж если молчит, то непременно со смыслом.
Мне в голову лезут противные мысли. Я лёг и уснул? Или… нет! Может быть, я домогался её перед сном? Принуждал, изнасиловал, или назвал неприлично. Иначе к чему весь этот театр? Я оценил, как Снежана обижена. Понял, что сам виноват! Готов искупить. Намекни, что ты хочешь?
— Снежок, я тебя чем-то обидел? — иду на рискованный шаг.
Вижу, как тонкие ноздри Снежаны трепещут, ресницы дрожат, а губы алеют на бледном лице. Вдруг она резко бросает:
— Ты любишь её?
Я хмурюсь:
— Кого?
— Её! — восклицает она, — Свою бывшую!
«Настю?», — думаю я про себя. Для Снежаны она просто «бывшая». Когда, той зимой, после драмы, мы стали встречаться опять, то темы семьи не касались. Она как бы сама собой обрела статус вето. Это решение было обоюдным!
Мы оба старались не думать о том, что существует вне стен квартиры, которую я снял для Снежаны в Торжке. Когда я приезжал к ней туда. Как только ступал на порог. То всё исчезало! Оставались лишь двое: Снежна и я. Хотя, нет… Тогда у неё в животе был Никитка. А значит, мы были втроём.
— Что за вопросы? — пытаюсь понять.
— Ты называл её имя! — бледнеет Снежана. Пальцы впиваются в стол, а в синеве её глаз появляются слёзы.
— Я? — непонимающе смотрю на неё, — Когда?
— Во сне! — напирает, срываясь на крик.
Как ни стараюсь, но вспомнить подобное нет ни единого шанса.
— Бред, — констатирую я.
— Нет, не бред! Это правда! — упрекает Снежана, — Я слышала!
Тру переносицу. Всё может быть!
— Может, мне снился кошмар? — пытаюсь шутить.
Но Снежана не хочет смеяться. Она смотрит пристально. Дышит, как будто сорвётся. И я, в ожидании сцены, делаю тягостный вдох.
Помню, во время разборок, когда Настя просила развод, и мы жили, как кошка с собакой. В глубине души я надеялся, ждал, что она передумает. И долго не ездил к Снежане. Она начала мне звонить и писать во внеурочное время. И ночью и днём! Рыдала на том конце провода. Просила её не бросать. Я уверял, что не брошу. А после, приехав, сказал, что жена подала развод.
Помню, как Снежа осела, прикрыв свой животик.
— Это я виновата? — шепнула она.
Я присел рядом с нею на корточки. Уложил свою голову к ней на колени.
— Это я, это я виноват, — произнёс, не желая делить это чувство вины вместе с ней.
Но теперь, после всех испытаний. Когда мы прошли через ссоры, расстались и снова сошлись. Она предъявляет мне нечто такое, чего я не помню. И смотрит с таким же отчаянием, как и в тот раз…
— Это был не кошмар, — качает она головой, — Ты звал её, звал. Ты шептал её имя.