Изнанка матрешки. Сборник рассказов
Шрифт:
«Это же мой брат, мой отец, мой сын!..» – инстинкт родственных уз достиг такой силы, что пробудил в звере не испытываемую им никогда тягу сравняться с человеком, стать равным ему. Конечно, он ничего не знал о разуме, так что равенство представлялось не на его основе, а на некоторой общей волне, соединившей их, когда они были увязаны единым кроветоком в утробе матери. Был ли у них тогда хотя бы какой-то проблеск сознания или не был, их, будущих её потомков, не волновало, не мешало развиваться по законам природы…
«Он мой брат!.. Не мой…не мой… Но он брат, родной брат… Родившийся от нашей матери, но… почему мы теперь так непохожи, так отличны? Мы, братья?
Необычно, что и он меня узнал…»
Кто так подумал: человек или зверь? Или их двуединое существо, оставшееся от единого предка, который поделил их, даже не подозревая о том, в утробе своей? Несчастная мать, дети которой неравны? Или гениальная мать, мать сразу человеку и медведю?..
И кто был рождён из них первым? Предтеча людей или медведей? Этого уже никто и никогда не узнает. И что произошло в те краткие для истории эволюции мгновения между появлением близнецов ли, просто братьев ли – тоже останется тайной. Но родство, впечатлённое в память генов, крови, клеток, фибры души вдруг проснулась, шепнуло и высветило тот затерянный во времени миг, и братья узнали друг друга, как узнавали при повседневных встречах, однако разделённые уже тогда будущим своим предназначением.
Урчал зверь, издавая забытые в современном мире переливы, тем же отвечал ему человек, и они понимали друг друга, ретроспективно переживали не столь уж безобидные многочисленные столкновения на дороге их предков: страх и ужас с обеих сторон; но и счастливые, хотя и редкие, сцены узнавания.
Где-то далеко, на самых затворках сознания затаилось разумное восприятие, и Игорь остро переживал необычность происходящего и старался анализировать своё состояние, дабы не утерять его, не забыть прочувствованное и внезапно раскрывшийся ему чарующий миг растворения во времени, необычный и ни с чем несравнимый. Будто подхваченный клубом зыбких испарений, его мозг связал чудовищный провал прошлого с настоящим.
Непередаваемое состояние, необыкновенные чувства, неописуемые ощущения!
Медведь, впервые обретший родственную сущность вне себя, жаловался как брату на несправедливость окружающего мира, но и он, подобно человеку, осязал и воспринимал всю невероятность случайной встречи с человеком. Но это не беспокоило его. Напротив, он впервые познал необходимость общения с человеком, и в эти мгновения ему казалось, что он по-настоящему поднялся на какую-то ступень вверх в познании. На ней у него произошло неожиданное озарение, и он смог осознанно оценить случившееся.
Возможно, только секунды разделяли их от какого-то действия или поступка. Медведь мог заговорить, мысля абстрактно, а человек прорычать, осязая мир звериным чутьём. Они бы поняли до конца своё родство, обнялись бы, побратались, как заведено от века жизни.
И так, наверное, происходило в предыдущих встречах. Недаром многие народы поклонялись медведям как братьям, как предкам, чтили их как сакральные, табуированные существа. Всё возможно…
Страшный взрыв ожёг вселенную, обрушился неожиданным обвалом и ударил по всем струнам души и тела Игоря с такой силой, что он тут же потерял сознание. Он уже не видел, и не слышал, как сквозь камыши продрался запыхавшийся от быстрого бега и тревоги лесничий с дымящимся ещё стволом ружья, бросился к нему, тонущему в озере.
А рядом с предсмертным стоном завалилась глыба медведя. Стон его напоминал человеческий.
– Ишь ты, как испугал, бродяга! – приговаривал лесничий, хлопоча вокруг Игоря, и звал: – Игорь!.. Очнись!..
КАПУСТА
События последних дней – как в страшном сне.
Но ведь было это, было!..
На двухнедельную поездку в совхоз убирать капусту я согласился сразу. Хуже было моему другу Алёшке – у него намечалась свадьба через двадцать дней.
Начальник наш, ещё молодой, на сетование Алёшки засмеялся и сказал:
– Вот и будет время подумать. – И добавил: – Все мы после института с капусты начинали. Не вы первые, не вы последние…
Алёшка пообещал кому-нибудь пожаловаться.
Утром следующего дня мы сели в автобус. С нами на капусту направлялись ещё: «дядя Треков», как он представился, с длинным лошадиным лицом грушей (черепная коробка в мяч футбольный, а челюсть нижняя носком сапожка), и четверо ребят – весёлых, шумливых. И все отнеслись к нам с Алёшкой как бы свысока.
Привезли нас на поле, которое в день не обежать. Кочаны капусты, что головы войска противника, закопанного в землю по горло.
Вот-вот, именно, по горло закопанного…
Бригадир местный поселил нашу компанию в барак прямо в поле.
– Рановато вы приехали, – обрадовал он нас. – Но ничего. Поживите, присмотритесь. А денька через два начнём.
А кругом – грязь непролазная.
Алёшка сюда ехал, туфли прихватил – к невесте собирался наезжать, а теперь стоял в резиновых сапогах и плаксиво говорил:
– Как же отсюда выбраться?
Да, ладно, не в Алёшкиной невесте и не в грязи дело.
Четвёрка весёлых ребят посовещалась и говорит:
– А что, дядя Треков, поиграем в капусту?
Дядя Треков крякнул через маленький рот, потом попытался надуть впалые тощие щёки, и ещё больше стал походить на грушу.
С этой минуты и начался сон… Или бред… Алёшка до конца, как я понял, не выдержал, сбежал, а я то ли покрепче, то ли любопытнее оказался. Да и бежать мне не к кому.
Получив согласие от дяди Трекова, ребята разделись, выскочили босиком и нагишом в грязь, побегали по полю и остановились на небольшой проплешине, где капуста почти не росла из-за слякоти. Встали в кружок, но в шагах двух друг от друга, запели что-то бодрое и в такт песни стали топтаться на месте.
«И это развлечение?» – подумал я тогда с презрением, глядя как под их ногами земля разжижается, расступается, а они погружаются в неё.
Минут через десять-пятнадцать они уже по колено…
Топчутся и поют…
А дядя Треков в это время наносил на лицо грим: чёрный на одну сторону, белый – на другую, а красным оконтурил глазницы. Клоун, но страшновато. Откуда только краску взял?
Дело к вечеру, а они всё топчутся. По пояс уже провалились. Поют и смеются.
Дядя же Треков стал разрастаться головой до размера метеорологического зонда, но раскрашенного; и закачался на тонкой шее. И так вот, качая головой-шаром, определился дядя между бараком и теми четырьмя, что в землю уходили, и тоже стал топтаться.