К игровому театру. Лирический трактат
Шрифт:
Макароны по-флотски будешь? Я киваю головой, богиня хамит:
Ты что — немой или по-русски не понимаешь?
— Нет, я не немой, по-русски понимаю и макароны очень люблю.
—То-то, — смеется богиня и исчезает в облаках пара.
Хитрая кабардинка улавливает настроение:
— Полина Степановна, тут от начальства осталось немного какао — вчера не допили. Можно разогреть для новенького?
Сверху раздается гром передвигаемых сотейников и звучит божественное благоволение:
— Можно и какаву.
Фатька подмигивает мне, хватает полупустой чайник и исполняет
Я домываю руки, вытираю их носовым платком и, не зная что делать, присаживаюсь на свободную табуретку. Сверху доносится разговор. Я прислушиваюсь. Говорят обо мне:
Повариха. Мальчишка-то смазливенький. Мои девки обе положили на него глаз.
Дежурный. Да вроде бы ничего.
(Девушки дружно хихикают)
Повариха. Небось, политический?
Дежурный. А какой еще? У нас теперь одни политические. За полгода не прислали ни одного уркагана. Перевелась, видать, шпана в России.
(Девушки молчат — может быть, набрали в рот воды)
Дежурный. Так вы, теть Поль, покормите его как следует — сутки парень не ел.
Повариха. Накормим, накормим, не бойся. А сам-то ты какавы не желаешь?
Дежурный. Нет, спасибо. Вроде бы и ни к чему. Минут через двадцать я за ним зайду.
Я слышу, как хлопает входная дверь и удаляются шаги дежурного. Повариха беспокоится обо мне:
Что он там притих — не помер ли? Фатька, пойди посмотри — еда готова. Фатима показывается на верхней площадке лестницы:
Ты чего тут сидишь? Есть, что ли, не хочешь?
Я думал, что кормить будут здесь.
Нет. У нас кормят только в столовой. Поднимайся сюда.
Я поднимаюсь по лестнице, девушка проводит меня в столовую. Столовая такая же маленькая, как и кухня. Она отделена от кухни стеклянной перегородкой, в которой имеются дверь и окошко для раздачи пищи. В столовой тесно от столиков и фикусов. Шесть столов, по четыре стула у каждого. Столы застелены новенькой клеенкой, посреди стола — солонка, в солонке полно соли.
Фатима указывает мне рукой на стол, стоящий у самого окошка. Окошко хлопает и раскрывается, в нем Полина с глубокой тарелкой, в тарелке гора макарон с жареным луком и молотым мясом. Фатима принимает тарелку из рук поварихи и ставит ее передо мной. В макароны, как в салат, воткнута сверху столовая ложка. Изнемогая от собственной наглости, я тихо лепечу неприличные в данной ситуации слова:
— Можно мне вилку?
Фатька падает на стул от смеха, но тут же убегает на кухню:
— Барин требует вилочку.
Повариха багровеет, грозит девчонке крупногабаритным кулаком и цедит сквозь зубы:
— Я тебе, сучка, покажу, как дразниться, давно ли сама была такая? — и лично приносит мне вилку.
Я наклоняюсь над тарелкой и чуть не теряю сознание от умопомрачительного запаха пищи. Я вдруг понимаю, как я голоден. Я забываю обо всем и начинаю есть. Я ем жадно и, может быть, не совсем красиво, но я ем. Вторая девушка ставит рядом с моей тарелкой большую чашку дымящегося какао с молоком и кладет, прямо на клеенку, гигантский ломоть белого хлеба, отрезанный через всю буханку.
Я
Для них это был спектакль, и, как в каждом хорошем спектакле, зрители плакали и смеялись. В ложе плакала толстая повариха. В партере закатывались от хохота хорошенькие девицы подавальщицы.
После завтрака дежурный отвел меня в изолятор. Изолятором оказалась высокая и узкая мрачная комната с одним окном и одной кроватью посередине.
— Вот здесь сиди и жди. К обеду придет кастелянша. Она помоет тебя в бане, переоденет и отведет в общую спальню. Там тобою будет заниматься воспитательница. А я пошел.
Он повернулся было уходить, но я схватил его за рукав:
Мне нужно...
Что тебе еще нужно?
Мне надо... в уборную...
Дежурный впервые за все время засмеялся.
— Ну, что ж ты, дурачок, сразу не сказал, когда вышли из кухни. Сортир ведь там рядом. Ладно, ладно, ничего страшного. Я тебе покажу. Только запомни, как вернуться в изолятор.
Я кивнул головой, и мы быстро пошли обратным путем. Прошли кухню, завернули за угол дома, и там дежурный показал мне рукой на небольшой деревянный домик с двумя хилыми дверками, на которых были нарисованы буквы "М" и "Ж".
Я побежал к букве "М", закрылся изнутри на крючок и сразу же помочился в наклонный жолоб, огибавший переднюю стенку. Справил, так сказать, малую нужду, чтобы дежурный, если и обернется, не подумал ничего плохого. Затем я тихонько, на цыпочках, подкрался к щелястой двери и выглянул на улицу. Дежурного не было видно нигде, других людей — тоже. Тогда я нагнулся и вытащил из ботинка письмо матери.
В уборной было чисто, тихо, но темновато. Свет исходил только из двух круглых отверстий, предназначенных для большой нужды. Я подумал-подумал и опустился на колени возле одной из этих дыр.
"Дорогой мой Михасечек, единственный мой сыночек, солнышко мое! Прости свою несчастную мать за то, что она сломала тебе жизнь. Я не хотела этого. Я не виновата в этом. Умоляю тебя, не верь, никогда не верь, что я сделала что-то плохое. Что бы тебе ни говорили, я не виновата ни в чем. Я не была ни вредительницей, ни шпионкой, ни диверсанткой, я не участвовала ни в каких заговорах, как и те две хорошие женщины, которых ты видел в тюрьме. На нас свалилось огромное несчастье. Теперь тебя будут считать сыном врага народа, а это ужасно. Потому запомни мои слова: если для твоего счастья нужно будет от меня отречься, отрекись. Откажись. Перемени фамилию. Притворись, что не помнишь, кто твои родители и где они находятся. Сейчас в нашей стране такая зловещая путаница, такая неразбериха, что это может получиться, и ты станешь, как все остальные, избавишься от страшного клейма. Если ничего не переменится, никогда не пытайся разыскать меня, не заступайся за меня, не защищай мою честь, не пиши в Москву жалобных писем и никогда ничего у них не проси. Это нелюди, мой милый. Я не знаю, что со мной будет, останусь ли я в живых. Я не знаю, увидимся ли мы когда-нибудь. Навряд ли. Прощай, милый. Будь счастлив. Мама.