Кадиш по Розочке
Шрифт:
Попутчики говорили на какой-то странной смеси русского, малорусского, еврейского и еще какого-то языка. Многое оставалось непонятным, но общую канву рассказа Давид улавливал. Говорил, в основном, Штырь. Васятка больше помалкивал. Было видно, что Штырь в этой паре главный.
Дорога шла по степи, ровной, как стол, покрытой клочками засохшей травы. Холмы и перелески встречались не часто, деревни и того реже. К вечеру стали биваком. Васятка расстелил возле телеги рогожу, помог перебраться Штырю. Давид собрал несколько охапок травы. Из телеги
В дороге было видно, что Штырю становится хуже. Давиду показалось, что у того жар. Но сам Штырь старался держаться. Шутил. За едой он продолжал балагурить, но чувствовалось, что ему совсем не по себе. Если Васятка ел много и охотно, Давид тоже проголодался, то Штырь буквально заставлял себя есть. Давид предложил еще раз попробовать вынуть пулю. Но Штырь отказался. Наконец, свернули рогожу и кое как разместились спать. Васятка и Давид решили по очереди сторожить на всякий случай. Хоть дорога и пустая, а поберечься не мешает.
Давид дежурил первым. Он укутался в шинель, взял чью-то телогрейку, захваченную по случаю его попутчиками и уселся под телегой, облокотившись спиной на колесо. Васятка уснул сразу. Штырь тоже, похоже, забылся. Но сон его был тревожным, не хорошим. Он стонал, кричал, кого-то звал. Дыхание его было тяжелым даже когда он, как будто, успокаивался, вырывалось со свистом. Через несколько часов, едва не заснув под телогрейкой, Давид стал будить Васятку. Тот какое-то время таращился на него, наконец, сообразив, кто его будит и зачем, занял место Давида.
Давид примостился с краю телеги. От Штыря шел ощутимый жар и какой-то тревожный и неприятный запах. Давид решил, что не заснет. Тем более, что сосед опять начал бормотать и что-то выкрикивать то ли во сне, то ли в забытьи. Однако усталость взяла свое. Он заснул, проснувшись только, когда стало уже светло.
Штырь то ли спал, то ли впал в беспамятство. Васятка молча возился с костерком у телеги.
– Вставай, студент, - не особенно приветливо обратился он к юноше - Сейчас похарчуем, да и поедем.
– А Штырь? Его будить не будем?
– Отходит Штырь. Отмучился на этой земле, - Васятка перекрестился.
– Может, дотянем до Джанкоя?
– нерешительно спросил Давид.
– Нет. По всему видать, не судьба ему была до Крыма добраться. Хороший был друг. Царствие ему небесное.
– Ты что?! Он же живой еще!
– аж вскрикнул Давид.
– Живой, да не долго. Не пыли студент. Самому тошно.
Но, словно в ответ на слова Давида, Штырь внезапно открыл глаза и вполне спокойно глянул на пару, стоявшую у телеги, которая, возможно, станет его смертным одром. Отодвинув больную руку в сторону, он приподнялся на локте и с явным трудом произнес:
– Эй, фраера, сюда идите? Слушайте, что говорить буду.
– Тута мы, Штырь - ответил за обоих Васятка.
– Похоже, кончаюсь я. Жил лихо, сгину тихо. Ты, Васятка, пересиди годик в Крыму и возвращайся в Одессу. Там уже все поутихнет. Я в нашем месте кое-что приберег, ну, казну. Могила там. Усек? Когда хлопцев положили, я кое-что заныкать успел. Теперь ты один остался. Твое оно. Там на полжизни хватит. А может и на всю жизнь.
– Ты помолчи, Штырь, может и правда, до Джанкоя дотянем.
– Заткнись, фраер! Слушай сюдой. В Симферополе... возле рынка у людей спросишь... Ахмета. Скажешь про меня. Он поможет.
Штырь говорил сбивчиво с одышкой. Чувствовалось, что ему тяжело. Капли пота выступали на лице, по которому уже разливалась смертельная бледнота, особенно заметная на фоне проступающего дня.
– Теперь ты, студент...
Давид наклонился над телегой. От умирающего человека шел неприятный запах и жар гниющей раны. Но юноша сдержался.
– Ты, хоть и чужой, а пацанчик правильный. Спасибо тебе. Дать мне тебе нечего. Но, если где споткнешься, ищи людей. Ну, жиганов или фартовых. Передавай им привет от Штыря. Они помогут. Даже уркаганам можешь привет передать. Они меня знают. Даст Бог, найдешь своих. Эх, хреновые времена настают для правильных людей. Не наши. Да, ладно. Мне уже все равно. Я сказал слово. А теперь - поехали. В дороге веселее.
Васятка взяв вожжи, уселся на телегу. Тронулись. Давид зашагал рядом, чтобы отвлечься, вглядываясь в унылый пейзаж окрестностей Сиваша. Вот уж, воистину - гнилое море. Ни кустика, ни деревца, остатки прошлогодней травы, да земля с проступающими белыми соляными пятнами. Даже вода какая-то серая, жутковатая. И никого вокруг.
Ехали молча. Только тяжелое, свистящее дыхание и слабые стоны Штыря временами становились слышны. Потом утихли и они.
– Упокоился - как будто самому себе проговорил Васятка - Как Сиваш переедем, похороним.
Давид не стал спорить. Не его друг умер, не ему и решать. Хотя, почему-то ему было горько от того, что только что рядом с ним жил человек, говорил, благодарил его за помощь, а теперь только пустая никчемная оболочка трясется в телеге, а человека просто нет.
Переехали по узкому 'языку', старой дороге Сиваш. Начинался Крым. Через полчаса пейзаж стал повеселее, да и ветер ослаб.
– Ну, что, студент? Здесь что ли хоронить будем?
– каким-то 'пустым' голосом спросил Васятка.
– Давай здесь. Земля вроде бы мягче...
Кое как разгребли землю, чтобы уложить тело. Соорудили холмик. Давид уже притерпелся к мертвым телам. Не то, чтобы его совсем они не беспокоили, просто, уже не тошнило, слезы не заволакивали глаза.
– Может, молитву какую знаешь?
– неуверенно спросил Васятка - Штырь из ваших был. Из жидов.
Даже не задаваясь вопросом, как Васятка определили его национальность, не реагируя на грубое 'жидов', Давид негромко затянул слова заупокойной молитвы, выплывавшие сами собой из памяти. Ветер подхватывал слова, нес их над пустой и холодной равниной, смешивал с шумом сухих трав, бил о невысокие холмы.