Как слеза в океане

Шпербер Манес

Она вышла из дома и посмотрела вниз, на деревню. Почти во всех домах горел свет. Ведь еще было не поздно, это для нее день тянулся невыносимо долго. В доме у Бугатов светились окна в трех комнатах. Это из-за него, из-за предателя, Джура просидел целый день в кустах. И только один-единственный огонек, скорее всего свеча, был виден у Гезерича.

Она пошла в другой конец сада. С моря поднимался влажный ветер. На том берегу весь редюит был окутан тьмой.

Она придвинула тяжелый камень к железной калитке и вернулась назад в дом. Впервые с тех пор, как она поселилась в нем, он вдруг стал похож на все дома в мире. В нем был мужчина, а не одна одинокая женщина.

Она задвинула дверь на засов, села к столу, медленно поела, все время в задумчивости прислушиваясь к самой себе. В ее душе царил невообразимый хаос: бой на том берегу, приход Джуры

и то, что он помнил о своем обещании и все же не сдержал его и даже потребовал от нее, чтобы она утром отправилась туда на лодке, хотя прекрасно знал, как это опасно. И где была та женщина, которая увезла его тогда из деревни в открытой голубой машине? И то, что Джура спал сейчас под одной крышей с ней, и почему это ее не волновало? Она так часто мечтала об этом, представляла себе во всех подробностях, как однажды ночью он придет и останется с ней навсегда. И вот он пришел, и ночь пришла — но все это связано лишь с войной, но никак не с нею.

Она взяла лампу и пошла к себе в комнату. Он наверняка уже спал, но она не слышала его дыхания. Она испугалась. А вдруг он что сделал с собой и лежит уже мертвый? Да нет, сказала она себе, скорее всего лежит с открытыми глазами и думает. А то, о чем он думает, он всегда держит про себя. Это не для крестьянских мозгов, не для таких, как она. Уже засыпая, она удивилась самой себе, что неожиданное появление Джуры только на какой-то момент удивило ее, а может, даже и вообще не удивило.

Джура проснулся на рассвете, зажег свечу и посмотрел на часы. Пробил тот самый час. Он поднялся, прошел, шатаясь, через кухню, вышел в огород, не сразу нашел уборную, справил малую нужду, вернулся назад и лег. Ощущение слабости и непередаваемо горький привкус во рту медленно отступали. «Каждое утро я понемногу умираю». Он остался недоволен этим «понемногу», тщетно пытаясь подыскать какое-либо другое слово. Нет, это и не «почти», и не «чуть не», и «как бы на пробу» тоже не годится.

Даже смерть не будет для него неожиданностью. Почти ничего в жизни — кроме разочарования в отце — не было для него неожиданностью, почти все соответствовало его представлениям: и первые объятия, и первый литературный успех. Теперь он уже может встать, пойти к Любе, разбудить ее — она когда-то страстно желала его, поэтому он и не полюбил ее. Но теперь ведь он собрался начать совершенно новую жизнь — значит, надо пойти, разбудить женщину и сказать ей, что он хочет на ней жениться. Через несколько месяцев, скажем, в конце апреля он вернется, и тогда они обвенчаются. И не забыть добавить: «Я, собственно, хочу начать новую жизнь», — и тут же выйти из комнаты. Сначала она останется лежать, потрясенная, не в силах произнести ни слова, потом встанет, причешется, накинет пеньюар… Но, возможно, у нее нет его. Она ужасно бедная, самая бедная из всех крестьян в деревне. Мара посылала ей деньги, но она не тратила их на себя. Я привезу ей из Загреба неглиже. Нет, пошлю прямо из Сплита. Я ни разу не написал ей.

Я не пойду в ее комнату и не стану на ней жениться. Спать. И ничего не обещать! Я хорош был только к тем, кого на самом деле не любил, потому что испытывал перед ними угрызения совести. И страх перед теми, кого любил только наполовину. Опасность половинчатости чувств. Я что-то много кручусь в постели. Люба должна проснуться и прийти ко мне, пожалуй, я этого хочу. Я всегда хотел быть соблазненным. Всегда. Я придумал это еще будучи мальчиком. В середине ночи я просыпаюсь, а в моей постели чужая женщина и прижимается ко мне. У нее длинные черные волосы и лилейно-белые руки. «Лилейно-белые» — это из книг. Насквозь лживые мальчики эти писатели. Чужая женщина пришла ко мне в постель и прижалась ко мне, но лилейно-белые руки я видел только издали и никогда вблизи. Коричневатые, рябые следы от прививки оспы на полной руке, усыпанной тут и там темными точками. Нужно любить только лилейно-белых женщин, из белого мрамора. Владко прав, надо было сразу привлечь на свою сторону рабочих из каменоломни. По политическим соображениям и потому что у них есть динамит. И если Мары больше нет в живых, то всему конец. Notre Dame de la D'efaite [167] . Пока она жива, мы непобедимы. А если ее больше нет, они схватят меня в Загребе и расстреляют. Или повесят. Если Мары больше нет в живых, я убегу. В Рим, растворюсь там в толпе. Во всяком случае, я убегу и напишу в память о ней: «Я достаточно долго, целых сорок восемь

лет, был сам себе врагом. Сделав это заявление, я оставляю арену мировой истории, потому что… не имеет значения! Как только кончится война, я опять объявлюсь. Джура мертв, пусть живет и здравствует в веках твой Драгутин Загорец, рантье!» Я не убегу. Я буду спать, пока Люба не разбудит меня, вернувшись оттуда. Я сбрею бороду и уйду за гору, в тыл, Сплит обойду стороной и куплю ей пеньюар только в Загребе. И приму горячую ванну, потом быстренько свергну Анте Павелича, разгромлю итальянцев и немцев, а потом прикончу Сталина и его политбюрократов. А после обеда женюсь на Любе или, наоборот, на Хелене Фурманич, на каллиграфической вдове. Она только потому еще не соблазнила меня, что не знает моего адреса. И потому что есть Мара. И я никогда не сделаю ничего такого, за что мне потом будет стыдно перед Марой дольше, чем минуту. А если они убили Мару?

167

Здесь: богиня поражения (фр.).

— А если ее больше нет в живых? — повторил он громко. Он сел и начал бешено колотить в стену, — Люба, пора вставать! Уже день. Можно сдохнуть от неизвестности, а вы, вы все спите. Имейте хоть жалость!

Она тут же вошла к нему в комнату, она была одета.

— У меня только ячменный кофе и цикорий, я не знаю, будете ли вы такой пить. И горячее молоко. Я принесла его от Гезерича, у него есть корова. Он партийный. Единственный здесь с тех пор, как Бугат перебежал к тем. Он обо всем знает. Он даже знал, что вы должны прийти сюда. Он был там ночью. Павильон уничтожен, а другой дом только поврежден. Усташи потеряли один танк и весь экипаж бронемашины, после этого они отступили. У них было еще две бронемашины и один танк. Но они их еще вчера вечером погрузили и отправили назад в Сплит. А может, в Макарску, этого никто точно не знает.

— Почему ты ничего не говоришь о Маре? — прервал он ее.

— О Маре? — повторила она. Она покраснела, потому что он накричал на нее и впервые обратился к ней на «ты». — Мара ранена, тяжело, но не опасно. Пуля попала в живот. Когда усташи подумали, что все кончилось, и откинули крышку люка бронемашины, тут группа Мары и напала на них, они забросали машину гранатами и убили почти всех, кто был в ней. Инженер из Сараева тоже ранен, доктор отрезал ему руку. На редюите, говорит Гезерич, осталось восемь человек целыми и невредимыми, одиннадцать раненых, остальные все убиты. Гезерич помогал хоронить их. Краль велел сказать вам, вы должны известить Преведини, что баронессу арестовали. Вчера ее провели по городу — в насмешку только в исподнем и босую. Повесили ей на шею связку головок чеснока. Никто не вступился за нее.

— А если бы, например, Гезерич вместе с Кралем переправили Мару к тебе в дом, ты могла бы ухаживать за ней, пока она окончательно не поправится? Пуля в живот — очень тяжелое ранение, а Мара такая слабая.

— Гезерич говорит, что в Сплите объявлено о вашем розыске и аресте. Они вывесили две фотографии — одну с бородой, другую с усами. Он опасается, вряд ли вам удастся пройти. Вам нужен парик. Вы должны сбрить бороду и одеться так, словно идете на похороны.

— Если я сбрею бороду, то буду выглядеть не таким уродом, — сказал он и сел за стол. Кофе оказался недурен. — Люба, ты хочешь взять меня в мужья?

Она спокойно смотрела на него. У нее были широко расставленные большие темные глаза под высокими дугами бровей и округлое оливкового цвета лицо с отчетливо выступающими скулами. Женщина тридцати двух лет, привыкшая, что проходит неделя за неделей, но никто так и не взглянул на нее, не возгорелся желанием. В застиранном синем платье. Косы неряшливо закручены в пучок. Она не постарела с тех пор и не подурнела, подумал он, но отреклась от своей молодости, покинула ее, как покидают место, где слишком долго пришлось ждать того, кто так и не подал о себе вести.

— Мне кажется, я старше тебя лет на шестнадцать, Люба, но я не настолько стар, чтобы не иметь детей. Я, собственно, хочу начать все совершенно заново — во всех отношениях.

Она покачала головой, откашлялась и наконец сказала:

— Нет. Нет. Вы не писали мне, у вас не было никакой жалости ко мне. А теперь, когда вы больше не нужны мне, когда я больше не люблю вас, теперь вы приходите. Это чистая случайность.

— Но теперь я тот, кого нужно пожалеть.

— Это неправда, и кроме того, вы не любите меня.