Как слеза в океане
Шрифт:
По краям дороги колыхалось пламя свечей, но никто, казалось, не обращал на них внимания. Люди медленно брели за телегами. Он спросил одного бородатого мужчину, почему никто не садится в телеги, но тот только молча потряс головой и показал на свечи. И тут Дойно вдруг понял, то были субботние огни, и ехать было нельзя. Он побежал за ним и сказал: «Но детям ведь можно и в субботу ехать. Во всяком случае, Жанно можно, он не еврей». Он побежал искать ребенка, но нигде не находил его. Никто не отвечал ему. Тогда он вспомнил, что он мертвый. И даже если он найдет Жанно, он не сможет помочь ему сесть на
Он спустился по откосу вниз и присоединился к мужчинам в белых одеяниях. Штеттен сказал: «Наши одежды, конечно, несколько смешны. Но подумайте, было бы еще смешнее, если бы мы пришли сюда с чемоданами. Ведь кругом ни одного носильщика».
«Конечно, но ведь очень холодно. Я ужасно замерз».
«Ну нет, Дион, это только ваши воспоминания. Вы не можете мерзнуть, вы же мертвый. Странно, что вы все время забываете. Хотя я так часто говорил вам об этом! Между прочим: вам не следовало жениться на Норме».
«А я и не женился на ней», — защищался Дойно, но Штеттена уже не было. Все это сплошное наваждение. Профессор ведь уже давным-давно мертв, утонул в Адриатическом море. Рыбаки с кем-то спутали его и бросили в море.
Проводник сказал: «Лучше всего, если вы сейчас же покинете поезд!» Дойно отказывался сделать это. Он не может спрыгнуть, пока поезд не замедлит ход. А проводник не уступал, он достал из кармана свисток и засвистел. Это была мелодия, хорошо знакомая Дойно, только он никак не мог вспомнить, где он ее слышал. У него раскалывалась от боли голова.
Он наполовину проснулся. Пела какая-то женщина. Постепенно он стал различать слова. Наконец он разобрал их. Это была старая песня, но женщина, что пела ее, изменила в ней имя девушки: Мара вместо Кайя.
Он не двинулся с места, остался лежать с закрытыми глазами. Хватит, яма принадлежит ему, почему он опять должен вставать, все начинать сначала, когда конец уже так близок.
Было светло, небо наверняка стало синим, наверняка светило солнце. Он выпрямился одним рывком и увидел сначала бесконечную даль. Синее небо поднималось из синего моря, дома на острове сияли в солнечном свете. Рядом с кустами стояла молодая женщина. И она теперь повернулась к нему. Он хотел поднять ногу и выйти из ямы, но ему не удалось этого сделать. На него вдруг навалилась темнота. Предметы пришли в движение. Он знал, что сейчас потеряет сознание, и подумал, что надо бы собраться, тогда головокружение пройдет, но было уже поздно, и он рухнул.
Два живительных теплых потока растеклись по его телу и соединились у него на спине. Добрые мягкие руки окунули его в теплый источник. Сознание медленно возвращалось к нему. Он открыл глаза. На нем лежала женщина. Он чувствовал ее руки на себе под рубашкой, они обхватывали его тело. Его руки обнимали ее. Он чувствовал ее теплую кожу, ее грудь, спину. Его лицо было влажным не то от своих, не то от ее слез.
— Ты плакала? — спросил он ее сначала по-немецки, но она не поняла его, и тогда он спросил по-хорватски.
— Да, я легко плачу, — ответила она. У нее был глуховатый голос, и все в ней было каким-то глуховатым, темным: и волосы, и глаза, ее пальто, ее платье, все, кроме широкого лба, острого тонкого носа, девичьих щек и пухлых губ.
— Ты
— Даже нисколько не сомневаюсь, ты Дойно, ты был другом Андрея. А я — Люба. Я сильно изменилась с тех пор, а ты — нет. Но нам нужно идти, опасно здесь оставаться.
Как только он услышал ее имя, он поспешно убрал руки. Она села и стала застегивать блузку. Ему стало не по себе, словно он видит дурной сон. Лихорадочно заметались воспоминания, прошлое и действительность перемешались. Это было то самое место, где прятался Андрей от преследовавших его убийц. Он мог бы отсидеться здесь и спастись, но женщина, вот эта Люба, поманила его к себе.
В свертке у нее лежали хлеб, сыр и четыре ручных гранаты. Две из них она сунула в карман его пальто.
Они продирались в лесу сквозь чащобу. Она шла впереди и все время оглядывалась по сторонам. Дорогой она рассказала ему, как все произошло там, на острове. Так он узнал, что приход его не имел никакого смысла.
Вот уже три дня он жил в доме Любы. Гезерич, который взялся побывать на острове и известить Мару о его прибытии, а может, и привезти ее сюда, не появлялся. Его жена не знала, где он, но это не беспокоило ее. У него на то свои причины, сказала она.
Стояли серые дождливые дни. Нельзя сказать, что они тянулись для Дойно слишком медленно, он много спал, и не только ночью. Он, правда, осознавал опасность своего положения, но ему это было как-то безразлично. Было ли ошибкой уехать из Франции? Конечно! Еще одной ошибкой больше. Годами, что годами — десятилетиями, он совершал одни только глупости.
Ему нельзя было днем выходить из домика или показываться в саду. Было небезынтересно слушать Любу, когда она подробно рассказывала о людях в деревне. В нем опять проснулось любопытство узнать, как живут люди, особенно совсем ему незнакомые. Мозаика жизни складывается из бесчисленных маленьких будней. Кто же может похвастаться тем, что знает их все досконально?
Судьба Любы не была обычной, его встреча с ней — тоже. Но через три дня ощущение необычности пропало. Люди живут каждодневной жизнью, а не одними только необычайными событиями.
— Я хотела еще показать тебе одну фотографию. Ты совсем не изменился, поэтому я сразу и узнала тебя, — сказала Люба.
Да, он хорошо помнил день, когда была сделана эта фотография. Он сравнивал трех сидящих мужчин. Посредине — Вассо, ступенькой ниже — Андрей и он сам. Нежный девичий рот Вассо раскрылся в неуверенной улыбке, Андрей с удивлением смотрит вдаль. Он сам задумчиво рассматривает белую сандалию, которую держит на уровне глаз.
— Ты часто смотришь на меня, как на эту вот сандалию на фото, словно всякий раз хочешь увидеть нечто большее, чем есть на самом деле, — сказала она, продолжая копаться в картонной коробке. — А здесь вот еще листы бумаги. Джура сказал, я должна их отдать тебе. Он, кстати, был абсолютно уверен, что ты приедешь.
— Ты читала рукопись? — спросил он, разглаживая страницы.
— Нет, — сказала она, краснея. — Несколько лет назад Джура приезжал сюда и оставался несколько недель. Когда он уезжал, он обещал писать мне, но я не получила от него ни строчки. Никогда. А вот все эти листки, что здесь, он исписал от начала до конца за одну ночь.