Как слеза в океане
Шрифт:
Они заколебались на какое-то мгновение, один из них даже открыл рот, но потом оба отвернулись и последовали за своим вожаком в другой угол. Джура бросился за ними, дрожа всем телом.
— Вы усташи, вы и ваши убийцы, вы все одно целое! Вы враги, враги, враги человечества, враги! — закричал он.
Охранники рванули его в сторону. Один из них ударил его по губам. Они бросили его на пол, но опять быстро поставили на ноги. Потому что было пора. Охранники и осужденные пошли длинным коридором, в конце которого виднелась узкая коричневая дверь, выводившая в каре двора.
Последним через порог вытолкнули Джуру. Он увидел две
В первую из восьми с половиной минут, которые ему еще оставалось жить, нарушилось единство его существа. Ноги больше не слушались его. Они остались позади, на пороге. Он открыл рот, но крик не вышел наружу. Неистовый грызущий зверек бешено метался в его груди. У него все заледенело внутри и жгло невыносимым огнем.
Охранники поволокли его к виселице. Его повесили вторым. Было одиннадцать часов тридцать девять минут.
Без трех минут двенадцать гонец-мотоциклист доставил коменданту спец-тюрьмы подписанный вождем документ, на основании которого вынесенный Д. Загорецу, он же Джура, смертный приговор заменялся милостивым актом главы государства на пожизненное тюремное заключение. Гонец утверждал, что потерял на пути из столицы целый час в дороге из-за неполадок в моторе. Но, не устояв перед пристрастным допросом, сознался в конце концов, что слишком долго задержался в одной деревне, где добровольно принял участие в операции против сербской семьи. Долю доставшейся ему добычи у него конфисковали.
Глава третья
Старуха опять кричала. А может, и молодайка, наверное, отшлепала кого-нибудь из своих детей. Сначала послышался дикий плач, а потом хныканье — ну, на сей раз несерьезно. Значит, все же старуха. Только ей одной удавалось свести воедино и сетования, и упреки, проклятия и ругань. Все начиналось с угрозы, которая переходила в дикий, стоявший в ушах крик, выражавший неосознанный страх перед смертью. Не имело смысла зарывать голову в подушку. Дойно поднялся и проскользнул вдоль стены к слуховому оконцу, остановился сбоку от него и посмотрел вниз. Эти сцены, повторявшиеся изо дня в день, с утра и до поздней ночи, могли бы оставаться безмолвными. Достаточно было только взглянуть, чтобы понять причину их ссоры, она всегда была ничтожной.
Вот уже пять дней Дойно был невольным свидетелем чужой жизни, с неприличной навязчивостью вторгавшейся к нему наверх, на заброшенный чердак, где он, скрытый от людских глаз, должен был дожидаться, пока его переправят на следующий остров, предпоследний этап его «чехарды» через острова. Прошло уже двадцать два дня, как он расстался с Преведини.
И к назойливой всепроникающей смеси запахов он тоже не мог привыкнуть: морские водоросли, соль, сера, намокшие одежды и что-то такое еще, что он никак не мог определить. Маленькое оконце было наглухо закрыто, Луиджи категорически запретил даже прикасаться к нему.
Поздно вечером ему разрешалось спускаться вниз, в кухню, и ужинать вместе с Луиджи и его невесткой Нормой. От нее все и зависело. Она знала это и чувствовала себя виноватой. Контрабандист не хотел двигаться с места, пока она не родит. А ребенок должен был появиться на свет еще неделю назад. На сей раз Луиджи сказал:
— Плохие новости для тебя, синьор Беллон. На Лагосте они арестовали людей, в том числе и Джорджи Вирелли. А я должен был передать тебя ему, чтобы он доставил тебя к твоим. Ты заплатишь мне
Проходили часы, минуты, тянувшиеся так долго, словно под пытками: кричала женщина, причитала, звала на помощь мадонну и свою мать, словно умоляла их в предсмертных хрипах о последнем прощении. Потом наступали промежутки в полчаса, когда к нему наверх, на чердак, не доносилось ничего, кроме извечной перебранки соседок. Свернувшись на своем ложе в клубок, Дойно прислушивался к шорохам. У него вызывал отвращение холодный пот, выступивший на лбу, он пах так же, как и все предметы на этом чердаке. Он никогда не боялся ночи, но с некоторых пор она перестала быть для него часами покоя, тем «темным бархатным пологом, за которым зарождается для меня новый свет». Он утратил доверие к ней, она ведь перестала быть для него временным промежутком покоя и тишины, а превратилась в нагромождение всех прожитых им лет, тая в себе страдания и хаос. Воспоминания, которыми она вырывала его из первого крепкого сна, были сумбурны, торопливо влекли за собой другие, не соблюдая подлинной очередности пережитого. И хотя они были разрозненны во времени, они вклинивались одно в другое, теряя свое жизненное обрамление. Их не разграничивало ни время, ни пространство.
Вдруг он понял, откуда ему знакомы эти запахи, и вспомнил, почему они вызывали у него такое отвращение. На сей раз это было ясное, четко обрамленное местом и временем воспоминание: он увидел кровать черного мореного дерева, погруженную в сумеречный свет темноватую комнату с коричневыми балками на потолке. И между ночным столиком и кроватью — голую девушку с рыжими волосами по плечам. Прилив нарастал, волны со свистом накатывали на берег, словно ветер, проносящийся над холмами.
Сначала ему казалось, что запах ее тела идет от морского прибоя, но девушка страдала какой-то странной болезнью. Ни одно средство не могло избавить ее от этого. Ее возбужденное ожиданием тело покрывалось выступавшими из пор крошечными бисеринками зеленоватого лоснящегося пота. Она стояла, словно окутанная волнами жуткого запаха.
Сколько минут прошло после последней схватки? Почему Норма молчит? Он сосчитал до двухсот, потом еще столько же, наконец он покинул свое убежище. Кругом стояла абсолютная тишина, даже вечно бранившиеся женщины молчали. Он спустился вниз. В кухне он увидел их: Луиджи сидел на стуле около стола, Норма лежала на шерстяном одеяле полуголая, широко растопырив ноги. По другую сторону стола сидели обе женщины, мать и дочь, в одинаковой позе: скрестив под грудью руки, наклонив вперед голову, прищурив глаза, словно хотели при плохом освещении не упустить из вида каждое движение крошечного существа.
— Ты нам здесь не нужен, синьор. Шел бы ты лучше спать, — сказал Луиджи. — Все в порядке, идет хорошо, видно уже макушку ребенка. Смотри, видишь, какие у него черные волосы. А Норма ленится, она не хочет как следует поднатужиться. Опять заставляет меня ждать.
Все посмотрели на нее. Она подняла лицо, все черты его были искажены, словно став друг другу чужими. Глаза с расширенными зрачками и налитой кровью радужной оболочкой были сравнимы разве что с кучкой пепла, красной по краям, они глядели отрешенно и одиноко. Щеки больше не подходили к ним, и крупный распухший нос, и круглый подбородок, на котором запеклись струйки крови, тоже.