Как все начиналось
Шрифт:
– Что случилось? – крикнула я им.
– Сегодня конкурс, – неохотно отозвался один, не глядя на меня.
– Какой еще конкурс?
– Рассказчиков. – Мальчишка впился любопытным взглядом в фигуру в черном одеянии, появившуюся на подмостках.
«Ну конечно! Марлен говорил нам, что спешит на конкурс в Фатию!» – вспомнила я. Значит, он должен быть где-то здесь. Бродячий поэт точно успел на долгожданное событие. Возможно, он знает, куда запропастился гном? Я выехала на городской рынок, где, судя по объявлению, производилась запись участников. Мелкие торговцы, не желающие терять выгодный для заработка день, разложили свои товары. Маленькие
На заборе висело огромное изображение четырех страшных рож, и я с трудом узнала в них любимцев публики «Веселых Баянов». Вечером после конкурса на площадке большого шатра должно было пройти первое грандиозное выступление. Я еще с минуту полюбовалась на перекошенные лица с глазами навыкате и почувствовала болезненный укол ностальгии: я вспомнила с грустью о Марфе и неугомонной Динарке. Интересно, как они там?
До меня донеслось сдавленное хихиканье. В сторонке, рядом с прилавком с бусами и серьгами, стояли две черноволосые темноокие девицы в расшитых дорогих сарафанах из эльфийского шелка. Подруги громко перешептывались на данийском. Подозреваю, что они обсуждали мой несуразный вид. Я фыркнула и, задрав нос, проехала мимо.
– Скажите, – услышала я звонкий голосок и удивленно обернулась, придержав коня, – а это жеребец не из властительских конюшен?
«Какие наблюдательные! – хмыкнула я про себя. – Сумели-таки разглядеть клеймо!»
Я коротко кивнула и заметила, как у хохотушек округлились глаза.
– Скажу вам по секрету, – я даже немного перегнулась в седле, – Властитель очень любит ранним утром по берегу реки ездить. За городом, по песчаной косе.
Мои слова возымели эффект. Девушки как по взмаху волшебной палочки сконфузились, а глаза их игриво заблестели.
«Ну все, Фатиа, – ухмыльнулась я про себя, – конец твоим тихим одиноким прогулкам! Теперь за тобой будет носиться табун красавиц. Я так люблю тишину и пустоту. Получите, распишитесь!»
Как раз в это время на рыночную площадь въехал тот, кого я так долго дожидалась. Пантелей держался в седле неестественно прямо, его необычные, почти прозрачные глаза по-ястребиному осматривали толпу, а покрасневшее от загара лицо выражало бесконечную муку. Я радостно улыбнулась и повернула к нему, но Пан не замечал меня – он целенаправленно двигался через толпу к синему шатру с табличкой «На запись». Было не ясно, отчего он меня игнорирует, но когда гном развернул коня, то я увидала нежно прислонившегося к его спине Марлена. Поэт в пыльной робе, измученный долгой поездкой, осторожно обнимал гнома за пояс и тихо дремал, счастливо улыбаясь, как ребенок.
Я едва не расхохоталась в голос и с трудом выдавила из себя:
– Пан! – Гном не слышал, он продолжал сосредоточенно ехать к шатру для записи участников.
– Па-ан! – уже заорала я.
Толстая старуха в черном скорбном одеянии подскочила на месте, затрясла в воздухе кулаком и что-то затараторила на данийском. Я ей примирительно улыбнулась и пожала плечами: мол, «говори, не говори, все равно моя твоя не понимать».
– Гном! – уже заголосила я во всю мощь своих легких. Пантелей резко повернул голову. Марлен сзади дернулся, открыл глаза и, едва не свалившись, посильнее прижался к Пану.
Пантелей наконец-то меня заметил, его лицо просто расцвело радостью, а в глазах появилась надежда на избавление от назойливого пассажира.
– Аська! – Мы встретились. – Как я рад тебя видеть! Ты так загорела, похорошела!
– Да ладно тебе, – махнула я рукой, – ты где так задержался? Мы тебя ждали еще на прошлой неделе.
– Да я с ним. – Гном качнул головой, имея в виду поэта.
Он толкнул Марлена в бок, тот окончательно очнулся и спрыгнул на землю.
– Мы приехали! – радостно воскликнул он, широко зевая. – О моя королева, – он развел руки, глядя на меня, – ты стала прекрасна, как ясное солнце, теперь я тебя не отдам никому, но жаль, у меня за душой нет червонца, и я тебя возвращаю ему!
– Кому? – удивилась я.
– А не знаю кому, это я так разогреваюсь. Прощаться – плохая примета, – махнул он рукой и молча скрылся за пологом шатра.
– Не понял?! – У гнома отвисла челюсть. – Нет, ты представь себе, я его вез от самой приграничной деревни, и на тебе – никакой благодарности! Его то укачивало, то ему спать нужно, то есть!
– А почему ты его на Драконовой реке не оставил? – заинтересовалась я.
Гнома перекосило, он надолго замолчал и задумался. Похоже, в продолжение всего пути мысль избавиться от поэта и пришпорить коня даже не приходила ему в голову.
Мы двинулись по направлению к постоялому двору.
– А где Ваня? – перевел гном разговор.
Меня бросило в жар, я замялась, а потом все же туманно ответила:
– Он болеет.
– Простудился?
– Нет, ногу сломал…
Ну вот, я сказала это!
Гном выпучил глаза.
– Довела-таки парня! – хохотнул он. – Несчастный, наверное, оступился, когда за тобой с топором по двору носился?
– Нет, – сдавленно буркнула я, – с дерева упал.
– Он там привязывал веревку, чтобы тебя повесить? – изумился гном.
– Нет, за цветами полез! Пан, я тебя умоляю, он тебе сам все расскажет! – взмолилась я с выражением раскаянья и муки на лице.
Постоялый двор уже радовал глаз своей чистотой. Дорожка в сад была посыпана свежим песочком, а Трезор снова сидел на цепи, уже потолще. Завидев гостей, пес зашелся хриплым лаем, пытаясь наброситься на нас. Пан с опаской покосился в его сторону.
Когда Гарий в элитном эльфийском жеребце распознал скакуна из властительской конюшни, то ему подурнело, наверное, сильнее, чем когда он с утра обнаружил разгромленный огород. Он воспринял коня едва ли не небожителем, имеющим неземные корни, и с трясущимися руками начал насыпать в кормушку вместо обычного овса отборную свежую морковь, скорее ту немногую, что удалось спасти после нашего с Ваней нашествия на грядки. Воду Гарий исправно подсластил и едва не напоил коня из ложки. Жеребец, не привыкший к такой диете, заработал несварение, и его поспешно возвратили обратно Властителю с горячей благодарностью от всего маленького постоялого двора и корзинкой незрелых груш с поломанной Магдалены.
Ваня лежал в своей комнате, превращенной на время в больничную палату, бледный и осунувшийся. Под глазом темнел свежий фиолетовенький синячок. Нога сиротливо была поднята на чугунную дужку кровати. В комнате пахло мятой и тем особенным резким запахом, сопутствующим лежачим больным. Шторы прикрыты, чтобы развеселый солнечный свет не мешал несчастному отдыхать после бессонной ночи. Петушков с мукой в глазах, увидев Пантелея, вошедшего следом за мной, обрадовался, попытался приподняться, но бессильно упал обратно на поднятые подушки. Гном таким видом приятеля и собутыльника был удручен.