Каменный пояс, 1985
Шрифт:
Навязанный гитлеровцами бой застал меня на переднем крае в наскоро вырытом окопчике. Два раза противник пытался овладеть нашими позициями и оба раза откатывался назад жестоко побитым. В третий раз атака была уже слабой. Неприятель поднимался вяло и раздробленно то на левом фланге, то на правом. А в центре лишь отдельные храбрецы поднимали головы. Но тут же их срезали наши пулеметчики. Однако и наши роты понесли большие потери. Находившийся возле меня командир батальона капитан Либанидзе с досадой сказал:
— Сейчас в самый раз нанести бы контрудар, да сил маловато. Будем держаться на месте.
Пользуясь временным затишьем, я стал перебираться из окопа в окоп, чтобы
— Товарищ политрук, обождите!
Маленький синеглазый красноармеец протянул мне запачканный кровью и сильно помятый тетрадный листок.
— Вот потерял кто-то, — сказал он с сожалением. — Домой, похоже, приготовил послать и потерял. Очень чувствительное послание, товарищ политрук. Только в крови испачкано и нет адреса.
Беру, читаю, где возможно разобрать, торопливо записываю в блокнот.
«Дорогая мама, Серафима Никитична, шлю тебе большой солдатский поклон от самого себя и от окопных товарищей своих. Проклятый фашист напирает крепко. Но мы тоже не сидим сложа руки, даем отпор. Все больше норовим огнем и вручную. В этом месте без танков он, фашист, хлипок и не выдерживает. Скорей бы наши главные силы подошли. И танки наши тяжелые чтой-то задерживаются. А то, что ты боялась за меня — это зря. Никакого страха у меня нет, а даже большая злость накопилась. И ты не беспокойся, мы ему, гаду, зубы сломаем обязательно. Сейчас ночь, стрельбы нет, только виснут ракеты над головой и слышно, как фашисты на губных гармошках играют. Это они, как я понимаю, страх свой унимают. Да и земля наша для них, как ежовая подстилка, на ней спокойно не уснешь. Утром опять полезут на нас. И если что со мной случится, сильно не убивайся. Это же война. И выходит теперь кто кого. А еще у нас… будто я не в окопе, а дома на кровати и наш кот Мурик фурчит у меня под носом. Ты погладь его в темноте за меня. Он любит, и всегда у него от шерсти искры отлетают. Глаза его тоже… …как бы ты знала, мама, я очень желаю поглядеть на наш пруд за селом, на старую березу, какая нависла над водой. Я всегда забирался на нее, когда был маленький, и глядел в воду. Она пахла травой и илом, в воде… …А мой колхозный трактор вели Панову Пашку беречь как следует, чистить его каждодневно. Потому как теперь заместо тракторов заводы делают танки. Он, Пашок, хотя и несовершеннолетний, а понимающий… …Теперь, мама, обязанность моя бить фашистское зверье без жалости. И не могу я представить, чтобы какой-то поганый Фриц или Ганс предстал возле нашего пруда и расселся у нашей березы. За меня будь спокойна, я здоров и в полной силе. Пропиши это все бате на фронт.
Я долго искал автора письма, спрашивал у бойцов и командиров, не вспомнят ли они кого в батальоне по имени Сергей. Вспомнили трех или четырех Сергеев, но кому именно принадлежит это взволновавшее меня письмо, установить не удалось.
Ночью встретился в окопе с начальником политотдела дивизии старшим батальонным комиссаром Скряго. Он появился внезапно, когда я разговаривал с комиссаром артполка Костровым, только что раненным в плечо и голову. Мне нужно было уточнить детали боя, который затих недавно на позиции артиллеристов.
Здесь пять немецких танков атаковали одну из наших батарей, которой командовал старший лейтенант Задорнов. Танки
Положение, однако, осложнялось. Один вражеский танк был подожжен сразу, зато другие настойчиво приближались к нашим орудиям. Вскоре еще один танк беспомощно осел в канаву и загорелся. Третий был подбит уже возле орудия. Взрыв боеприпасов в танке оглушил наших бойцов, но с позиции они не ушли.
Два танка противника все же ворвались на позицию артиллеристов. Костров подал команду, чтобы все спрятались в щели. И тут пошли в ход бутылки с горючей смесью. Оба прорвавшихся танка были подожжены непосредственно над щелями. Они все еще чадили перегоревшей соляркой. И над всей позицией царила мертвая тишина.
— Живые тут есть? — неожиданно послышался голос начподива над нашими головами.
— Есть! — ответил Костров, слегка приподнявшись, но тут же присел от пронизавшей боли.
— А это что за лазарет здесь? — спросил начподив.
— Да вот царапнуло малость, — поеживаясь, объяснил Костров. — Раны вроде невеликие. Так что можем еще повоевать.
— Э-э-э, нет, — сказал Скряго. — За то, что выполнили свой долг с честью, спасибо! А сейчас извольте немедленно отправиться в медсанбат.
— Товарищ старший батальонный комиссар, да я ведь могу…
— Никаких «могу», — Скряго повернулся к сидевшим рядом красноармейцам и приказал: — Проводите комиссара в тыл.
— Зря вы так, — с сожалением произнес Костров и, тяжело вздохнув, выбрался из окопа. — Мне бы до рассвета побыть здесь надо…
Он еще что-то говорил, но мы уже не расслышали.
— А то, что вы здесь, это хорошо, — сказал мне Скряго, когда мы остались вдвоем. — Опишите этот бой в газете поярче. И о Кострове тоже расскажите. Пример очень внушительный. — Помолчав, добавил: — Вообще, вы побольше записывайте. Останетесь в живых — боевую историю дивизии напишете.
— Сначала нужно выстоять, — заметил я.
— Сомневаетесь?
— Я не сомневаюсь. Но уж очень неровно мы воюем: одна дивизия дерется, другая не подошла еще, а противник пользуется этим, свои клинья в наши слабые места вбивает.
— Верно, вбивает, — согласился начподив. — Внезапность дала ему такое превосходство. Но это, я думаю, явление временное. Вы же видите, как мы начинаем драться. Боевого опыта приобретаем все больше. Бой становится как бы работой. Вот что важно. У фашистов же их захватнический азарт будет таять, потому что обещанной легкой прогулки у них не получится. А вы все больше записывайте. И еще вот что учтите: война должна стать нашей главной профессией, а профессия требует сил и разума без остатка.
Артиллерийские батареи противника били по обочине дороги. Новоград-Волынский — Житомир. Черный лес взрывов стоял плотной стеной, застилая дымом синее небо. Десять минут назад этот смерч вздымался над передовой 489-го полка. Теперь переметнулся в глубину нашей обороны. В просветах были видны растянувшиеся по полю цепи атакующих. Они то поднимались, то залегали, встреченные огнем обороняющихся. Генерал-майор Рокоссовский и комдив Калинин, десять минут назад прибывшие на НП полка, стояли, облокотившись на бруствер, и прижимали к глазам бинокли. Рокоссовский так пристально наблюдал за полем боя, что, казалось, не слышал ни близких разрывов, ни голосов стоявших рядом командиров.