Караван дурмана
Шрифт:
Отцовские пальцы стиснули ее плечо сильнее.
– Все объяснения потом. Ни о чем не беспокойся. Я все улажу.
С этими словами он отошел от стола и направился к буфетчице, заскакавшей при его появлении козой.
Минут через десять перед каждым из четверых путешественников стояла тарелка со слипшимся комком холодных макарон, увенчанных ломтями бурой конской колбасы. Ковыряя это неаппетитное месиво алюминиевой вилкой, Ленка поглядывала из-под нависшей челки на отца, сидящего в десятке метров от остальной компании. Непонятно для чего он выставил на свой стол бутылку скверной водки с размытой этикеткой и даже наполнил ею граненый стакан, к которому, впрочем, больше не прикасался.
Он похож на большого охотничьего пса, подумала Ленка. Пес кажется скучающим и даже ленивым, но добыча от него не уйдет. След взят. Сколько бы дичь ни металась теперь по полям, деваться ей некуда.
Одна беда – у этого одиногого угрюмого пса давно нет хозяина. И если уж он вцепится кому-то в глотку, то оттащить его будет некому.
Не только Ленка наблюдала за Громовым. Буфетчица тоже не сводила с него глаз и тоже старалась делать это незаметно.
Ее звали Ириной, а фамилия ее была Махно, о чем она старалась лишний раз не распространяться. В молодости она представлялась мужчинам лаконично и не без кокетства: «Ирэн», но уже после первой проведенной вместе ночи они начинали называть ее Иркой и грубо требовали пожрать. Так было сначала в Киеве, потом в Иркутске, Семипалатинске и, наконец, в этом пришедшем в упадок агрокомбинате имени Ибрагима Алтынсарина, куда Ирину занесло на сороковом году жизни с фингалом под левым глазом и денежными накоплениями в сумме 17 542 рубля 50 копеек, равномерно распределенными в обеих чашечках лифчика.
Три года, проведенные Ириной в стенах придорожной забегаловки, мало что изменили в ней да и, вероятнее всего, остались ею попросту незамеченными. Ей совершенно не хотелось вспоминать цепь трагических ошибок и случайностей, приведших ее сюда. Она старалась не думать, в кого превратилась, что за люди окружают ее, где и почему она находится. Иногда, правда, наступали моменты ясного понимания своего падения. В такие дни она становилась агрессивна, отказывалась разогревать водителям биточки, дула в одиночку шампанское вперемешку с кока-колой, истерически плакала, смеялась, ругалась, швыряла в стену предметы, оказавшиеся под рукой. Ей опять хотелось быть столичной штучкой, хотелось громкой музыки, ярких красок, хотелось слышать и произносить красивые слова: Коко Шанель… Ив Сен-Лоран… «Мерседес»… Сент-Женевьев-де-Буа…
Тогда она зазывала к себе на ночь дальнобойщика поматерее и не успокаивалась до тех пор, пока ее не затрахивали до полного изнеможения. Извиваясь под мужиками, Ирине нравилось объявлять себя то царицей, то валькирией, то невинной монашкой, которую отдали в монастырь еще в раннем детстве и которая всю жизнь провела в постах и воздержании. Тут партнеры, как правило, принимались рычать и долбили не умолкающую Ирину с таким остервенением, что у нее глаза на лоб лезли. После этого наступало облегчение. Положительный терапевтический эффект, как выразилась бы она в ту давнюю пору, когда была еще не Иркой, а Ирэн.
Секс для сорокалетней бабы – лучшая терапия. Важно уже не с кем, а как. Ирине были безразличны мужчины, ночующие в ее постели, она никого не запоминала в лицо или по имени, а если вдруг ей взбредало в голову к кому-нибудь обратиться среди ночи, то она просто хватала мужика рукой за член и напрямик говорила, чего хочет.
Сегодня утром, выставив очередного хахаля за порог, она подошла к щербатому зеркалу, и увиденное настолько понравилось ей, что Ирина вполголоса запела: «Шумит, шуми-ит ночной Марсель в притоне «Трех бродяг»…»
Щеки ее смотрелись двумя румяными яблочками, губы припухли, к черным волосам вернулся молодой блеск. Не то что серая пакля на голове ночного гостя, представившегося хозяйке поэтом Воронцовым, публикующимся в журнале «Уральский следопыт» под псевдонимом Ворон. Его реденькие волосики, осыпавшиеся во множестве во время возни в постели, темнели, извиваясь, на подушке. Собирая их, Ирина вспоминала стихотворение, продекламированное Вороном после второго стакана.
Да, поэт – это вам не какой-то там мужлан, с которым и поговорить не о чем. Такого и по фамилии запомнить не грех. Вежливый, веселый, приятный в обхождении, перед тем как задремать, непременно спросит: «Тебе было хорошо, радость моя?»
Хорошо, уй как хорошо!
Еще вчера Ирина казалась себе чуть ли не старухой, однако теперь все разительным образом переменилось. Тело ее сбросило вдруг пыльный кокон апатии и оцепенения, в котором, лишенное способности сопротивляться, тихо угасало в последние годы. «Я как бабочка, народившаяся на свет, – подумала Ирина. – Вся такая звенящая. Точно натянутая тетива».
В таком лирическом настроении прикатила она в столовую на велосипеде с мужской рамой, скинула сапоги, переобулась в растоптанные туфли-лодочки и заняла свое рабочее место за окошком-амбразурой.
Неясное предчувствие томило ее грудь. Вот распахнется вдруг дверь и войдет ОН. Опрятный, солидный, из той породы мужчин, которые хранят деньги в бумажнике, а не распихивают мятые червонцы по карманам, которых у них больше, чем самих червонцев. ОН сразу заметит Ирину и, приблизившись, поприветствует ее полупоклоном. «Честь имею представиться, мадмуазель. Зовут меня так-то и так-то, проживаю я там-то и там-то, так что не соблаговолите ли вы выйти за меня замуж и провести остаток жизни в моем родовом поместье?» – «Соблаговолю, отчего же не соблаговолить».
Предвкушение счастливых перемен было настолько сильным, что Ирина на всякий случай принялась вычислять, когда у нее начнется менструальный цикл. Обидно получится, если первые свидания придется провести с марлевыми тампонами между ног. Настоящей любви это, конечно, не помеха, но…
Ее размышления были прерваны появлением странной компании, выбравшейся из легковушки на площадке перед столовой. Два мужика и две бабы – не слишком удачный расклад для Ирины, однако дыхание ее непроизвольно участилось. До начала месячных еще три-четыре дня, за это время можно многое успеть.
Зрачки Ирины расширились. Мужчина, верховодивший остальными, выглядел примерно так, как представлялось ей в мечтах. Давно уже не мальчик, хотя моложав и подвижен, черноволос, отлично сложен, уверен в себе. Когда он бросил взгляд сквозь окно столовой, выяснилось, что глаза у него светло-серые, необыкновенно ясные, зоркие. Повинуясь взмаху его руки, трое спутников поднялись по ступеням и вошли в зал, а сам он остался снаружи, о чем-то толкуя с местными алкашами, доброго слова не стоившими.