Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Это больше не был тот Париж, из которого Женни и Карл уехали в 1845-м. Великолепный город был разрушен — но свободен, по крайней мере — для мужчин: всеобщее избирательное право для французов мужского пола было объявлено как раз в день приезда Марксов и их друзей, и теперь уже им не нужно было опасаться ареста. Жак Имбер, предупредивший Маркса о восстании, теперь был губернатором, и его офис находился в Тюильри {6}. Другой его близкий друг, Марк Коссидье, стал префектом парижской полиции; сейчас он занимался формированием городской милиции из числа выпущенных политических заключенных {7}.
Энгельс назвал этот период «республиканским медовым месяцем». Днем горожане, у которых из еды остались только сухой хлеб и картофель, сажали на бульварах «деревья свободы», чтобы заменить ими те, которые были безжалостно пущены на постройку баррикад. После захода солнца на узких улицах слышались крики и пение {8}. В день, вернее, вечер приезда Карлу и Женни с трудом удалось найти место для ночлега — в Париж стекались толпы ликующих людей, празднующих революцию. Марксы нашли наконец место в небольшом доме с меблированными комнатами на Правом берегу, недалеко от Бастилии, на рю Нев-Менильмонтан, который содержала женщина, сдававшая комнаты немецким социалистам {9}. Едва занеся вещи в комнаты, Маркс сразу же покинул свое семейство, спеша принять участие в совещании под руководством французского ветерана революции Армана Барбе (освобожденного из тюрьмы, где он отбывал срок за заговор против короля), а затем встретиться с членами нового Временного правительства и возобновить свое знакомство с эмигрантами {10} — теми, кто оставался в Париже, и теми, кто вернулся сюда после 24 февраля. Бакунин был среди них. Он вернулся 28 февраля и был потрясен, не обнаружив больше на парижских бульварах молодых денди в легких экипажах и мальчишек, катящих обручи по аллеям {11}. Вместо них улицы французской столицы были заполнены революционерами: «quarante-huitards», или «сорок восьмыми», с их бородами, небрежно завязанными галстуками и широкополыми мягкими шляпами {12}. Это были закаленные и суровые бойцы революции, но сейчас их буквально шатало, как пьяных, под лучами солнца свободы.
Такого Париж не видел со времени восстания в 1830-м, а возможно, даже — и с первых дней революции 1789 года. Гюстав Флобер покинул свой дом в Руане и приехал в Париж, чтобы наблюдать за «художественным аспектом революции» {13}. Жорж Санд приступила к составлению бюллетеней для Министерства внутренних дел, а Виктор Гюго был приглашен на пост министра образования (он ответил отказом) {14}. Политические клубы, казалось, образовывались молниеносно — там, где находились целые стулья и столы. Женские группы обсуждали проблему разводов, выступали за прекращение дискриминации на рабочем месте и права свободных женщин. Стены пестрели желтыми плакатами с текстом декларации о правах женщин. Сторонниками ее были в основном образованные женщины, которые пользовались весьма слабой поддержкой мужчин накануне революции {15} (французские социалисты были убежденными антифеминистами) {16}.
На газеты был бум — в течение месяца только в Париже появилось 171 новое издание {17}. В первый же день Флокон предложил Марксу задаток в счет работы в новом журнале, но Маркс отказался, объяснив, что не хочет быть зависимым от любого правительства, даже и республиканского {18}. В любом случае он собирался сосредоточиться исключительно на работе с немецкими товарищами, чтобы поскорее перенести революцию на немецкую почву. Лидеры Союза уже приехали из Лондона в Париж, коллеги из Брюсселя были в пути. Говорит Энгельс: «Приливная волна революции отодвинула все научные занятия на второй план; единственное, что имело значение сейчас, — принимать участие в революционном движении» {19}.
Далекая от завершения и в Париже, «Весна Народов» ширится — и одно из государств, куда она приходит после Франции, это Германский союз. 39 регионов Бунда постигли те же сельскохозяйственные и финансовые неудачи, что и их соседей в Европе. Цены на продукты питания по сравнению с 1844 годом выросли почти вдвое, почти в каждом государстве прошли голодные бунты. Германия была еще в значительной степени аграрной страной, но те отрасли промышленности, которые все же развивались, сильно ухудшили положение ремесленников. Этим мастерам своего дела было обидно работать на фабриках и заводах наравне с менее квалифицированными рабочими, с женщинами и детьми — если работать вообще.
Наиболее тяжелыми были проблемы Пруссии — самого крупного государства Германского союза и самого густонаселенного (16 миллионов человек) {20}. Кризис разразился в 1847 году почти мгновенно, едва Фридрих Вильгельм IV потребовал от Объединенного ландтага, который состоял в основном из представителей прусского дворянства, решить некоторые вопросы в его пользу. Ландтаг был своего рода кошельком властей, и Фридрих Вильгельм, успевший растратить наследство своего отца, хотел получить кредит на строительство железной дороги. Вероятно, к его большому удивлению, ландтаг (на лояльность которого император всегда рассчитывал) не спешил выполнить его просьбу. Депутаты были озабочены политикой расточительного и становящегося все более непопулярным монарха {21}. Десятки тысяч людей уже умерли от голода и нищеты в Восточной Пруссии и Верхней Силезии за прошлый год, и обычно спокойные области возмутились; около трети всех антиправительственных протестов прошло именно там. Во время сессии парламента в апреле 1847 года вспыхнуло сразу 150 голодных бунтов.
Парламент объявил, что не даст одобрение на кредит, пока король не одобрит наконец конституцию, которую его отец пообещал дать еще 30 лет назад {22}. Фридрих Вильгельм отказался, заявив, что не позволит жалкому клочку бумаги встать между ним и любящим его народом. Заодно он расформировал и сам парламент, но не раньше, чем все прусские газеты опубликовали его выступления (становившиеся все более смелыми). Один из наблюдателей отмечал: «Царили такие настроения, что Объединенный ландтаг… чем-то напоминал Французскую ассамблею 1789 года» {23}. Тем не менее после этого события потребовался еще год, чтобы в Пруссии произошло что-то вроде революции, да и то лишь после переворота в Париже и гораздо более драматичного падения могущественного австрийского князя Клеменса Венцеля фон Меттерниха.
В свои 74 года Меттерних для оппозиционеров всех мастей был воплощением всего неправильного и реакционного, что в принципе могло быть в европейских монархиях и правительствах. Он был архитектором Венского конгресса и создателем Священного союза реакционных держав — Пруссии, Австрии и России, — который существовал исключительно для того, чтобы сохранять собственные мощные позиции в европейском раскладе сил и держать Польшу разделенной и покоренной. Меттерних не был королем или императором, «всего лишь» канцлером — но говорил всегда от лица всей Германии и считался главным дипломатом континентальной Европы {24}.
После революции во Франции, известия о которой достигли Вены в самый разгар карнавала, 29 февраля, все классы в Австрии поглядывали друг на друга с недоверием и подозрением. Восстание назрело, это было очевидно, но кто его начнет? Незадолго до этого группа венских студентов-медиков обратилась к императору Фердинанду с петицией. Позиционируя себя как либералов, а не радикалов, они просили о проведении реформ: свобода прессы, свобода слова, конституция и академические свободы.
Когда петиция была проигнорирована, несколько тысяч студентов организовали демонстрацию, к которой примкнули и рабочие; она состоялась в день заседания ландтага Австрии, 13 марта. Однако войска открыли огонь по демонстрантам, 15 человек были убиты. Протесты ширились, теперь уже в поддержку демонстрантов. Даже национальная гвардия присоединилась к оппозиции {25}. Возмущение людей было так велико, что к концу дня после 40 лет пребывания у власти Меттерних ушел в отставку (как и Луи-Филипп, он был вынужден переодетым бежать в Англию) {26}. Два дня спустя Фердинанд сдался и пообещал конституцию, а самопровозглашенный Академический легион студентов взял под контроль Вену.
Карнавал, приветствовавший вести из Франции, закачало из стороны в сторону. По всей империи — в Будапеште, Праге, Венеции — люди требовали свободы {27}. В течение пяти дней Милан восстал против Австрии. Рабочие и ремесленники строили баррикады из роскошных часов, мебели красного дерева, столов и скамеек из великолепных миланских соборов; за несколько часов весь город покрылся сетью баррикад. У миланцев было всего 600 мушкетов, поэтому они импровизировали: в ход пошли пики, мечи и дубинки из реквизита Ла Скала. К концу недели город перешел в руки восставших {28}.