Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Изменились и рабочие. Они поняли, что не могут рассчитывать ни на кого, кроме себя, в деле защиты собственных прав. Они знали теперь свои силы, проверили их в бою, и хотя теперь они потеряли почти все, за что сражались, они знали свой собственный потенциал.
11 сентября 1848 года в Кельне пьяные солдаты пристали к молодой женщине, после чего у них случилась стычка с гражданской милицией. Некоторые гражданские были ранены, сражение на саблях продолжалось до тех пор, пока появившиеся командиры не отозвали солдат в гарнизон {30}.
Это проявление жестокости стало кульминацией нараставшего напряжения между местными жителями-католиками и прусскими солдатами-протестантами. Прусских солдат жители города давно считали оккупантами (сами солдаты были настолько уверены, что население их ненавидит, что старались не есть в городских ресторанах и кафе из страха, что их отравят) {31}. К моменту инцидента на одного военнослужащего прусской армии приходилось 14 горожан, кроме того, у гражданского населения было полно оружия на руках {32}. Инцидент с солдатами-насильниками убедил большинство жителей Кельна, что им нужно создавать городскую милицию для самообороны.
Два дня спустя 6 тысяч человек (а кто говорит — и все 10 тысяч) встретились на Франкенплац, у стен Кельнского собора, чтобы сформировать Комитет общественной безопасности {33}. В каком-то смысле в том, что собралось такое количество народа, была заслуга Маркса: утром того же дня члены редакции «Neue Rheinische Zeitung» прошли и проехали в пролетках по улицам Кельна, звоня в колокол и созывая горожан на митинг {34}. Море людей, несших факелы, колыхалось, раздавались приветственные крики, и в конце концов Кельн объявил о безоговорочной поддержке нового Комитета. В него — общей численностью в 30 человек — вошли Маркс, Энгельс и еще пять редакторов газеты, а также фармацевт, купец, сапожник, мясник, кровельщик и бакалейщик, что свидетельствовало о глубокой озабоченности граждан Кельна прусским военным присутствием в городе {35}. Однако явное доминирование сотрудников «Neue Rheinische Zeitung» в созданном Комитете, да еще его название, вернувшее к жизни призрак кровавой якобинской диктатуры во Франции, вызвало много вопросов {36}. На стенах домов появились плакаты, предупреждающие граждан Кельна о создании республики, красного цвета. Впрочем, подобные предупреждения пугали скорее средний класс — рабочие и крестьяне не были этим так уж взволнованы {37}. Они истосковались по активным действиям, а действовать от их имени было готово только крайне левое крыло политического спектра страны.
В следующее воскресенье то, чего так боялись средний и высший классы, разразилось во Франкфурте, где заседала ассамблея вновь избранного Национального собрания. Поводом послужило унижение, которому подвергли Германию, подписав перемирие с Данией, — конфликт продолжался уже давно из-за двух княжеств, на которые претендовали оба государства. Согласно договору, княжества Шлезвиг и Гольштейн отходили Дании {38}. Для немецких граждан перемирие явилось страшным ударом, подвергавшим опасности — если вообще не уничтожавшим — всякую надежду на объединение Германии. 5 сентября Ассамблея отказалась подписывать этот документ — бессмысленный шаг, который все равно не мог заставить Пруссию возобновить военные действия от имени всей Германии. Столкнувшись с невыполнимой изначально задачей, правительство честно признало свое бессилие и сложило с себя полномочия {39}. 16 сентября в отсутствие сформированного правительства Ассамблея отменила свое предыдущее решение и признала перемирие. На следующий день улицы Франкфурта, ведущие к собору Св. Павла, возле которого заседало Национальное собрание, заполнились разочарованными и рассерженными людьми {40}. Представитель правого крыла князь Феликс Лихновский и его друг были схвачены протестующими. Их стащили с лошадей и линчевали. Чтобы подавить беспорядки, были вызваны войска, и в течение 48 часов в городе шли настоящие боевые действия, до тех пор, пока все баррикады не были разрушены {41}.
«Neue Rheinische Zeitung» выразила сочувствие и поддержку восставшим и организовала сбор средств в пользу их семей. 19 и 20 сентября Энгельс писал, что, хотя повстанцы и были побеждены, сдаваться они не должны до тех самых пор, пока не добьются победы, и предупредил, что следующей мишенью могут стать «небольшие аристократические резиденции и дворянские поместья» {42}. Не было никаких сомнений в том, что этот завуалированный призыв к оружию вызвал большую тревогу и во Франкфурте, и в Кельне, и в Берлине. Через 4 дня после выхода заметок Энгельса в Кельне власти ответили мерами, которые Маркс назвал «непомерным аппетитом к арестам». На рассвете полиция арестовала двух сотрудников газеты, на остальных были выписаны ордера {43}. Маркс писал: «Если эти господа продолжат осуществлять свои планы, то в скором времени работа нашей редакции окажется под угрозой… Вопрос только в том, кто первый утратит чувство юмора — господа из прокуратуры или редакторы «Neue Rheinische Zeitung» {44}.
Поскольку новости об арестах в понедельник утром распространились достаточно широко, начало расти недовольство, произошли столкновения с полицией, было сломано несколько фонарных столбов и перерезан газопровод в некоторых районах Кельна {45}. У большинства рабочих в понедельник был выходной, и Маркс боялся, что время арестов специально было запланировано так, чтобы они спровоцировали людей на конфликт, а это даст правительству повод принять официальные меры для разгона и запрещения демонстраций. Маркс переходил с митинга на митинг, пытаясь удержать рабочих от столкновений с полицией, объясняя, что они не должны стать наживкой; сделать это сейчас означало бы неминуемое поражение, поскольку в Кельне был дислоцирован многотысячный гарнизон солдат.
Однако к вечеру обстановка совсем накалилась, и люди вышли на улицы. Было построено не менее 40 баррикад, оружейные и хозяйственные магазины были разграблены — в ход шло все, что годилось в качестве оружия: косы, вилы и топоры {46}.
В полдень следующего дня в Кельне было введено осадное положение, и у рабочих практически не осталось шансов. Городская милиция была распущена, таверны и кафе было приказано закрыть в 10 вечера, власти запретили все общественные собрания, а также «Neue Rheinische Zeitung» и еще три кельнские газеты {47}. Маркс выпустил листовку, в которой были слова «перо должно быть приравнено к клинку», но не ожидал, что запрет будет долгим {48}.
Он долгим и не был, но для газеты все равно стал реальной и серьезной угрозой. Денег катастрофически не хватало, газета жила за счет подписчиков и продажи тиража — теперь же ее просто физически было не на что печатать. В довершение всего прокурор Хекер выписал ордер на арест Люпуса, Энгельса и Бюргерса. Основание — призыв к свержению правительства {49}.
Люпус бежал на юго-запад страны, в баварскую провинцию Пфальц, однако вскоре вернулся в Кельн и остался жить на нелегальном положении {50}. Энгельс и Бюргерс скрылись, потому что полиция опубликовала их словесные портреты. Мать Энгельса писала ему из Бармена: «На этот раз ты зашел слишком далеко… Я дрожу, открывая газету и видя в ней ордер на арест моего сына… дорогой Фридрих, если слова несчастной матери для тебя мало значат — последуй хотя бы совету отца, уезжай в Америку и откажись от того, чем занимался до сего времени» {51}.
Энгельс не поехал в Америку, он отправился в Брюссель. Но едва они с Дронке 4 октября встретились пообедать вместе, как тут же были арестованы, поскольку полиция следила за Энгельсом. Их продержали несколько часов, после чего депортировали во Францию {52}. Энгельсу арест грозил и там, поэтому оставаться он не рискнул. Кроме того, он был страшно удручен увиденным. По его словам, «снаряды Кавиньяка расстреляли всю неудержимую веселость Парижа, «Марсельеза» на его улицах больше не звучала… рабочие, у которых не было ни хлеба, ни оружия, лишь скрежетали зубами в бессильной ярости… Париж был мертв, это был уже не Париж. На бульварах — никого, кроме редких буржуа и полицейских шпиков, танцевальные залы и театры опустели… Коротко говоря, это снова был Париж 1847 года, однако лишенный души, лишенный жизни… Я должен был покинуть его, неважно, по какой из причин. Итак — прежде всего в Швейцарию. У меня не было достаточно денег, так что мне предстояло добраться туда на своих двоих. Маршрут я выбрал не лучший, одному трудно было выбраться из Франции» {53}.
Энгельс вынужден был на время передохнуть от революции. Ему было уже 28, и ребячество, отмеченное Гарни в Лондоне, уступило место большему ожесточению и сдержанности, чему способствовали постоянное пребывание на переднем крае интеллектуальной революции и долгие годы достаточно суровой жизни, когда он был вынужден во многом себе отказывать. Однако его энтузиазм и жизнерадостность не уменьшились ни на йоту. Его ясные голубые глаза всегда сверкали в азартном ожидании приключений, будь то революция или любовь. Он был слишком тесно связан со своим собственным прошлым и, продвигаясь по Франции, раздавал эти долги, неустанно провозглашая «La Belle France!» — «Прекрасная Франция!» {54}