Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
После нескольких месяцев оживленных дебатов в конце марта 1849 года ассамблея Национального собрания во Франкфурте приняла наконец конституцию, которая должна была превратить Германский союз в единую нацию и единую страну. В начале апреля прусский король отверг ее, но не потому, что она была слишком либеральной, а потому — по его словам, — что не был уверен, согласятся ли другие немецкие правители считать его императором всех немцев. Это очередное и окончательное предательство короля было встречено с презрением даже в самых либеральных кругах Германии, и даже средний класс теперь вполне реально рассматривал возможность революции {30}. 30 апреля, когда ропот всего Бунда дошел до Кельна, Маркс выехал в тур по Германии, чтобы лично оценить ситуацию, собрать денег для газеты и вступить в контакт с рабочими группами {31}. Безопасность семьи он доверил Энгельсу {32}.
За день до своего отъезда Маркс сделал важный шаг для истории всего коммунистического движения, окончательно порвав все связи с буржуазными демократическими организациями. Раньше его критиковали как раз за поиски компромисса с либералами и демократами, но по прошествии года, на протяжении которого эти самые либералы и демократы неоднократно предавали рабочий класс, чтобы обезопасить себя и свои капиталы, Маркс решил, что с него довольно, и вышел из Рейнского демократического союза {33}. Биографы Маркса Борис Николаевский и Отто Менхен-Хельфен определяют это решение как тот момент, когда Маркс окончательно и полностью примкнул к пролетариату. Никогда больше он не искал политического компромисса с буржуазией {34}.
Маркс отсутствовал в Кельне три недели. За время своей поездки этот адвокат рабочего человека, только что объявивший о своем разрыве со средним классом, две недели провел в первоклассном отеле Гамбурга {35}. Часто во время свих поездок он словно брал отпуск от бедности и проводил время (как правило, за чужой счет) в лучших гостиницах и на курортах. Это была своеобразная слабость, Маркс, вероятно, в душе любил роскошь и достаток. Это давало лишний козырь в руки его противникам — они всю жизнь (и даже после его смерти) обвиняли его в том, что он публично защищал угнетенных, а сам втихаря жил на широкую ногу. Эти критики не понимали Маркса: он не завидовал чужому комфорту, он просто настаивал на том, что право на него нужно заработать, не эксплуатируя при этом других.
Судя по его письмам, Маркс также любил — с некоторым озорством — изобразить из себя этакого дьявола во плоти, неожиданно появившись среди добропорядочных и обеспеченных буржуа. Он следил за их реакцией и за тем, как мало-помалу они начинали испытывать удовольствие от общения с ним — а так чаще всего и случалось. Впрочем, в Гамбурге, возможно, была и другая причина для подобного озорства. Он хорошо разбирался в психологии и знал: когда нужно немного денег — достаточно протянутой руки, но если денег нужно много — надо сделать вид, что ты вообще в них не нуждаешься. На самом же деле Маркс был нищим. Маркс и Женни истратили уже почти все, что у них было, причем почти все средства ушли на газету. Да и в «попрошайничестве» Марксу не везло. Он вернулся в Кельн беднее, чем был, и ему пришлось занимать денег, чтобы оплатить счет в отеле {36}. В Кельне ждали дурные вести — ордер на его выдворение из Пруссии был наконец подписан еще 11 мая, но предъявили его Марксу лишь 16-го. Последние публикации в газете — о конце революции в Германии — видимо, дали властям тот самый предлог, чтобы изгнать Карла Маркса {37}.
После отказа короля признать объединенную Германию волнения по всему Бунду усилились. К югу от Берлина, в столице Саксонии Дрездене, уличные бои продолжались почти неделю. Бакунин, прибывший в Германию в апреле, чтобы послушать, как его друг Рихард Вагнер дирижирует Девятой симфонией Бетховена в Дрезденском оперном театре, остался в городе и вместе с Вагнером строил в мае баррикады — они вырастали в одной части города, а в другой в это время догорал Оперный театр. Бакунин предложил, чтобы он и его товарищи собрали всю имеющуюся у повстанцев взрывчатку, отправились в мэрию и взорвали ее вместе с собой {38}. (Он сам отказался от своей затеи и бежал из города. Три ночи спустя он был арестован; среди его вещей при обыске был найден эротический роман, который он написал за время бегства из Пруссии.) {39}
Как только Маркс вернулся из своего путешествия, Энгельс, который во время отсутствия друга разрабатывал планы восстания в Рейнланде, наблюдая за событиями из кельнского редакционного офиса, забрал оружие и боеприпасы, конфискованные рабочими во время штурма арсенала в Золингене (неподалеку от Кельна), и отправился в Эльберфельд, чтобы присоединиться к повстанцам {40}. Энгельс помогал строить баррикады, а затем руководил восстанием в этом районе. На мосту между Эльберфельдом и Барменом, где Энгельс расставлял стрелков, его заметил отец.
Энгельс носил красный шарф, и не было никаких сомнений в том, что он сражается за революцию. Разговор с отцом закончился ссорой {41}.
Между тем некоторые представители среднего класса Эльберфельда, участвовавшие в восстании, были обеспокоены тем, что пресловутые «красные из Кельна» придают революции более радикальный настрой. Энгельса попросили уехать {42}. Он согласился, но прежде предпринял то, что сам назвал «разведвылазкой». Вооруженные саблями и пистолетами, Энгельс и двое его товарищей верхом доскакали до арсенала в окрестностях Эльберфельда и ограбили его, привезя оружие и патроны повстанцам {43}. Этим Энгельс заработал себе очередной ордер на арест {44}.
Несмотря на неудачи, Энгельс покидал Эльберфельд, нимало не утратив своего энтузиазма. Он надеялся, что разрозненные стычки, вспыхивающие по всему Рейнланду под черно-красно-золотыми флагами немецкого единства, рано или поздно сольются в единую битву против короны, и спрашивал в «Neue Rheinische Zeitung»: «Неужели эти люди остановятся на этот раз все на том же «Шляпу долой!»?» {45}
Энгельс сетовал, что берлинцы не восстают против короля, даже если бы это означало неминуемое поражение, — потому что в этом случае «они оставили бы по себе память и желание оставшихся в живых отомстить — а месть в революционное время является самым высоким стимулом для энергичных и страстных действий» {46}.
Сотрудники газеты работали сверхурочно, чтобы напечатать специальные выпуски, посвященные восстанию. Офисы были переполнены, прессы гремели, мужчины судорожно дописывали последние строки статей, прежде чем отдать их наборщикам, которые кропотливо устанавливали букву за буквой…
Работая до глубокой ночи при тусклом свете масляной лампы, Маркс пренебрегает любыми предупреждениями: он открыто призывает людей выступить против короля {47}, который после года проволочек с мнимыми реформами только что показал свое истинное лицо, сказав, что единственным лекарством от демократии является армия {48}. Отныне Маркс называет Фридриха Вильгельма «господин фон Гогенцоллерн», публично лишив его королевского титула, якобы дарованного Богом {49}. Ордер на высылку Маркса был опубликован двумя днями позже. С этого момента наступает «час Х», и газета готовится выпустить свой последний номер. Он появляется 19 мая 1849 года.
Тон этого номера был вызывающим от первого до последнего слова. Маркс писал: «У нас нет сострадания, мы и от вас не просим сострадания, потому что, когда придет наш черед — мы не будем оправдываться за террор». Колонка редакции прощалась с читателями и призывала их не сопротивляться, потому что они обречены на поражение. Редакция благодарила своих читателей и провозглашала: «Нашим последним словом всегда и везде будет: освобождение рабочего класса!» {50}
Весь номер был напечатан красной краской и стал классикой в истории прессы. Было продано 20 тысяч экземпляров, это втрое превышало число подписчиков, а некоторые экземпляры продавались в десять раз дороже настоящей цены {51}. Энгельс с гордостью вспоминал: «Мы вынуждены были сдать нашу крепость, но мы отошли с честью, под звуки оркестра — и с высоко поднятыми знаменами. С красным флагом последнего — красного! — номера» {52}. Один журналист, не симпатизировавший газете, позднее признавал, что последний номер стал впоследствии лакомым куском для коллекционеров. «Приходится вновь и вновь слышать о том, как дорого встал впоследствии этот листок бумаги» {53}.