Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Когда Ледрю-Роллен в качестве министра внутренних дел отправил своих служащих в сельскую местность, чтобы провести агитационную кампанию за республиканцев, которые должны были обеспечить революционный дух Национального собрания в предстоящих выборах — крестьяне были в ужасе: страшные либералы и социалисты не довольствовались тем, что ограбили город, теперь они хотят навязать свою политическую волю и провинции. В результате крестьяне, помещики и, конечно же, дворяне скопом выступили за консервативных кандидатов {18}.
Процесс в Париже шел не менее сумбурно. Во Франции еще не было никаких реально действующих структур для проведении предвыборных опросов — при том что голосовать могли 9 миллионов человек {19}.
Явка избирателей в день выборов была массовой, 84 % лиц, имеющих право голоса, этим правом воспользовались. Когда результаты были подсчитаны, оказалось, что из 876 избранных депутатов менее 100 человек были радикалами или социалистами. Подавляющее большинство придерживалось консервативных или умеренных взглядов, многие из них были теми самыми людьми, которые входили во власть при Луи-Филиппе. Парижские рабочие не увидели в правительстве своих представителей, они увидели только капиталистов, которых, как они думали, свергла революция {20}.
Токвилль, который был избран в Национальное собрание от провинций, писал, что вернулся в Париж после выборов, которые привели его в ужас.
«Я нашел в столице сто тысяч вооруженных рабочих, объединившихся в полки; они без работы, они умирают от голода, но их умы переполнены пустыми и ненужными теориями… Я увидел общество, расколотое пополам: на тех, кто не имеет ничего и объединен лишь жадностью, — и тех, кто имеет самую малость и объединен лишь страхом… Не было связей, не было никакой симпатии между этими двумя лагерями; казалось, в воздухе буквально витает идея неизбежного и скорого противостояния {21}».
15 мая недовольные рабочие во главе с ветеранами-экстремистами атаковали вновь избранное Национальное собрание. Они приняли участие в работе сессии якобы для того, чтобы выслушать прения по Польше, чья последняя попытка добиться независимости вновь была безжалостно подавлена. Вскоре толпа рабочих стала огромной и враждебно настроенной, прозвучали требования, некоторые из них исходили от Огюста Бланки, само присутствие которого вызвало ужас у умеренных депутатов. Большую часть своей жизни Бланки провел в тюрьме за свои политические убеждения, периодически рассылая оттуда ядовитые послания, полные нападок на правящий класс {22}. К моменту появления в зале заседаний Бланки был на свободе уже два месяца, но лицо его все еще было бледным и осунувшимся, а губы были белыми как мел. Он был истощен, и одежда свободно болталась на его иссохшем теле. Токвилль говорит, что Бланки напоминал разлагающийся труп {23}. Он воплощал в себе все, чего так боялся средний класс, — вторую волну террора.
Бывший министр правительства Луи Блан вошел в зал и был в буквальном смысле слова подхвачен сторонниками Бланки. Токвилль вспоминает: «Они держали его за короткие ножки и ручки и несли над собой; я видел, как он тщетно пытается высвободиться; он вертелся и извивался, безуспешно пытаясь вырваться из крепких рук и что-то непрестанно говоря быстрым, срывающимся голосом».
Раздраженные боевики заявили, что Национальное собрание — это мертворожденное дитя, водрузили красный колпак на пустующее место президента и провозгласили новое Временное правительство. Впрочем, их правление продолжалось всего несколько часов, после чего Бланки и его соратники были арестованы {24}.
Французское правительство с честью выдержало первый брошенный ему вызов. И хотя сегодня произошедшее воспринимается как политический фарс, театр — в то время это был довольно пугающий пример угрозы крайне левых новому порядку. Как и в случае с избирателями в сельской местности, в Париже после этого случая либералы стали склоняться на сторону умеренных и консервативных лидеров. Многие начали думать, что худший враг — это не те, кто стоит выше по социальной лестнице, а те, кто находится ниже.
В Пруссии общество тоже утрачивало симпатию к рабочему классу — страх среднего класса перед беспорядками и террором затмил их робкое стремление к подлинно демократическим реформам. Сразу же после восстания 18 марта в Берлине Фридрих Вильгельм IV выполнил свое обещание сформировать более либерально настроенный кабинет министров. Премьер-министром стал прежний покровитель «Rheinische Zeitung» Людольф Кампгаузен, министром финансов — другой знакомый Маркса по Кельну, Давид Ганземан. Затем были объявлены досрочные выборы, чтобы выбрать новое руководство, способное заниматься грандиозными преобразованиями, которые предстояли Пруссии; раздельное голосование по всем областям Конфедерации должно было избрать тех, кому предстояло превратить Германский союз в единое государство и единую нацию — Германию.
Однако у немецкого электората, как и у французского, не было никакого опыта в большой политике. Фракции приступили к работе, чтобы попытаться повлиять на избирателей: консерваторы хотели вернуть прежнюю стабильность, сторонники конституции хотели прогресса без беспорядков, демократы верили в либеральные обещания мартовской революции. Коммунисты вроде Готтшалька агитировали своих сторонников не голосовать вообще, а крестьяне и рабочие хотели активных действий еще до выборов, их потребности были слишком насущны, чтобы ждать подсчета голосов и результатов выборов {25}.
В конце марта произошли восстания, на этот раз — ремесленников, которые требовали возвращения торговых гильдий. Гильдии могли контролировать конкуренцию и тем самым обеспечивать занятость работающих. В духе Силезского восстания ткачей они нападали на дома богатых, громили фабрики. Крестьяне тоже бунтовали. Их жертвами становились крупные землевладельцы, скупавшие мелкие хозяйства и земельные участки, в результате чего крестьяне оставались с пустыми руками {26}.
Проводить политические реформы всегда было нелегким делом, однако особенно трудно это было сейчас — во время экономического кризиса, вызванного и усиленного беспорядками. Облеченная новыми полномочиями либеральная буржуазия достаточно прагматично оценивала альтернативы и, как красиво выразился один писатель, обнаружила, что «революция — опасная вещь, а некоторых целей (особенно экономических) вполне можно было достичь и без нее. Буржуазия перестала быть революционной силой» {27}. Буржуазия вполне могла быть либеральной во всем, что касалось финансов, — но не была таковой в политическом или социальном смысле {28}.
Новое правительство стабилизировало экономику, использовав свои полномочия для обеспечения беспроцентного кредитования и предприняв определенные шаги для стимуляции бизнеса (оно в конце концов одобрило и кредит, запрошенный королем на постройку железных дорог). Позаботившись о капитале, оно постаралось успокоить крестьян и ремесленников, уверив их, что все их требования будут выполнены в ближайшее время. Однако обещаний было мало: с точки зрения ремесленников, правительство Кампхаузена выглядело не лучше прежних.