Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Противостояние закончилось 26 июня. Потери были ошеломляющие — по некоторым оценкам, погибло полторы тысячи человек. Но убийства не прекратились, пока не пала последняя баррикада. Повстанцев выслеживали и расстреливали, так погибло еще 3 тысячи человек. До 15 тысяч было арестовано, 4,5 тысячи депортировано под конвоем в Алжир {11}. Для многих это тоже означало смертный приговор. Однако гибель людей, судя по всему, не слишком беспокоила перепуганное Национальное собрание.
Одержав победу над рабочими, о чем его и просили, Кавиньяк объявил военное положение и разместил 50 тысяч своих солдат на Елисейских Полях, где лошади объедали зелень, которой когда-то так гордился Париж. Все радикальные клубы были закрыты, свобода прессы урезана, на плаву остались только благонадежные газеты, заплатившие огромный залог в 24 тысячи франков. Вскоре Кавиньяк наказал всех рабочих за участие в восстании, отменив ограничение на длину рабочего дня {12}. Демократический эксперимент закончился. Луи Блан бежал в Англию, чтобы избежать судьбы своих товарищей-реформаторов, которые были брошены в тюрьму только за то, что проповедовали политику соблюдения прав рабочих и равного избирательного права {13}.
Маркс в своей газете регулярно сообщал о событиях «июньских дней» начиная с 24 июня. Благодаря сети его коллег-журналистов, никто в Германии не публиковал свежие новости с такой оперативностью, и это подняло престиж газеты на высочайший уровень. Новости о Февральской революции достигли Берлина за несколько дней — о куда более кровавом июньском восстании в Германии узнавали в течение нескольких часов. Правительство опасалось, что парижское безумие вновь спровоцирует беспорядки; и в Париже, и в Берлине природа антагонизма классов была одинаковой, поэтому и напряжение с такой же легкостью могло дойти до точки кипения.
26 июня Маркс полностью посвятил номер истории трагедии Парижа. В своих отчетах он буквально захлебывается от возмущения: «Париж захлебнулся в крови, восстание перерастает в величайшую революцию… которая когда-либо имела место… в революцию пролетариата против буржуазии» {14}. Энгельс вторит ему: «Что отличает нынешнюю революцию от всех предыдущих — так это полное отсутствие иллюзий и энтузиазма. Люди на баррикадах больше не поют… Рабочие в июньском Париже борются за само свое существование, и слово «отечество» потеряло для них всякий смысл» {15}.
Маркс говорил, что этот конфликт обнажил социальные реалии во Франции: трусость буржуазии и непонимание рабочего класса. Во Франции было как бы две страны: одна — страна собственников, другая — страна рабочих {16}. Он утверждал, что слова о братстве, которые были написаны на стенах тюрем и казарм, оказались подделкой. 17 февраля произошла «правильная революция», потому что она вызывала всеобщее одобрение, а социальная борьба проявлялась только в поэтических строках. Июньская революция «была ужасна, уродлива, потому что красивые фразы уступили место ужасной реальности» {18}. 18 июня — это гражданская война между капиталом и трудом. Энгельс назвал ее жертв «мучениками первого решительного сражения пролетариата» {19}.
Все изменилось. Февральская революция умерла, ей на смену пришла контрреволюция, которая велась реакционными силами, пытавшимися отменить реформы, проведенные в начале этого года и начавшиеся не только во Франции, но и по всей Европе. Энгельс вспоминал, что после того, как Маркс отдал дань памяти французским повстанцам, последние акционеры-либералы «Neue Rheinische Zeitung» отвернулись от нее и газета осталась в одиночестве сражаться за финансирование {20}. «Впрочем, к нашему удовлетворению, мы были единственной газетой в Германии, да и во всей Европе, которая смело вздымала знамя пролетариата даже тогда, когда мелкие буржуа уже злобно топтали побежденных и клеветали на них» {21}.
К концу июня руководство Союза коммунистов в Лондоне, Брюсселе и Кельне было готово действовать, но Маркс потребовал роспуска организации. Для него Союз стал бременем, морально устаревшим тайным обществом, бездействующим в то время, когда люди громко выражали свой протест на улицах, с оружием в руках. Мысля, как обычно, парадоксально и неожиданно, Маркс видел в поражении революции семена будущего триумфа пролетариата, однако был убежден, что тайные общества всех мастей больше не будут иметь к этому триумфу никакого отношения. Больше не было никакой нужды действовать тайно: борьба велась в открытую. Союз проголосовал за свое будущее и самораспустился — хотя без возражений не обошлось. Члены Союза вплотную занялись газетой, с полным основанием считая ее лучшим инструментом пропаганды, чем любая статья или брошюра, которую они могли бы опубликовать; сопротивление реакционным силам вновь набирало силу в Германии {22}.
2 июля Пруссия обрела новое правительство; прежнее, возглавляемое бывшим коллегой Маркса Кампхаузеном, пало. Преемник Кампхаузена, хотя и был либералом, заявил, что лучшим способом борьбы с бедностью было бы «восстановление ослабевшего доверия к способности власти сохранить закон и порядок в стране и скорейшее установление твердой конституционной монархии» {23}.
Конституция все еще оставалась отдаленной целью, однако «сохранение закона и порядка» началось немедленно. 3 июля газета Маркса сообщила об аресте Готтшалька и Фрица Аннеке; Аннеке был арестован за речь, которую он произносил перед большой группой рабочих. Полиция обвинила его в разжигании гражданской войны. Газета сообщила, что в дом Аннеке на рассвете ворвались 6 или 7 полицейских, сам Аннеке и его беременная жена спали. Они не предъявили ордер, но приказали Аннеке идти с ними. Обвинение зачитал один из офицеров; затем он сильно толкнул Аннеке вниз по лестнице, разбил стеклянную дверь; судя по всему, он был пьян. Газета отмечала, что прокурор, представившийся Хекером, прибыл на место значительно позже {24}.
В течение следующих двух дней газета публиковала заявления Хекера, после чего он обвинил ее в «клевете и оскорблениях» против полиции и сообщил, что против газеты может быть возбуждено уголовное дело {25}.
6 июля Маркс был вызван на допрос по поводу анонимных статей в его газете {26}. К 10 июля на допрос были вызваны 11 наборщиков, от которых добивались, чтобы они назвали имя автора {27}. Месяцем позже кельнская полиция начала преследование остального персонала газеты. Карл Шаппер, у которого были жена и трое детей, получил предписание покинуть Пруссию, поскольку его объявили иностранцем, хотя он являлся гражданином Германии. Маркс понял, что следующим будет он — с его отказом от немецкого гражданства {28}.
Кельн становился опасным местом для Маркса и его соратников. В их дома врывались без ордера. Семьям угрожало уголовное преследование или высылка, аресты производились произвольно, и им не всегда предшествовали должные юридические процедуры. Но все эти мелочи казались уже не столь важными — прусское Национальное собрание деловито и последовательно отменяло те самые права и свободы, которые вызвали его само к жизни. Однако депутаты не могли сделать это так быстро, как того бы хотелось королю. После очередного политического кризиса было сформировано уже третье за год правительство — на этот раз в сентябре, по прямому указу короля. Маркс назвал это контрреволюционным триумфом «помешанных ослов» {29}.
Куда бы ни смотрел Маркс, повсюду он видел политический и социальный хаос. Работа вновь избранных собраний была парализована, зато так называемые силы правопорядка вели борьбу с силами демократии на улицах Парижа, Берлина и Вены; голод и лишения, вызвавшие первую революцию, только усугублялись. До февральских событий на низшие классы просто не обращали внимания, после июньских дней их бедственное положение признали, однако смотрели на них с недоверием и страхом; высшие классы избегали общения с ними и не испытывали сострадания к их бедам.