Карл Великий: реалии и мифы
Шрифт:
Так, чтобы подкрепить мысль о том, что «бездна — темнота… безбожника» Рабан Мавр привел цитату из Книги Иова. Но в библейской фразе «бездна говорит — не во мне она» речь шла не о терпении, а о премудрости. Автор понял цитату, вырванную из контекста, как слова самого страдающего Иова, отрекшегося от Бога. В данном случае аллегорический смысл у Рабана Мавра устанавливался не по «букве» Св. Текста, а по «духу» его фрагмента. Необходимость ссылки на авторитет, поддержания высказанной идеи библейской цитатой, поиск «всего во всем» нередко заставлял автора допускать неточности, а указание соответствующего места из источника становилось почти формальным. При желании в таком обращении с текстами Писания в сочинениях Рабана Мавра можно усмотреть те черты, которые предваряли схоластические рассуждения.
Повторимся, что описанные выше черты аллегории как способа комментирования Писания во времена Рабана Мавра стали «общим местом» в христианской ученой культуре. Кажется, что этот универсальный путь извлечения смыслов стал настолько привычным и «должным», что он постепенно покинул пределы, отведенные ему правилом. Кроме Св. Текстов аллегория распространилась на другие вещи окружающего мира, получила статус важной познавательной процедуры.
Сочинение Рабана Мавра «О Вселенной» было составлено на основе трудов таких авторов, как Исидор Севильский, Беда Достопочтенный. В изучаемом тексте выделяется характерная черта, которая или отсутствовала в работах более ранних писателей, или была незначительной. В произведении Рабана Мавра способ библейской экзегезы, аллегория, переносился на объяснение всех вещей в мире. Все сущее, находящееся, по логике современного исследователя, вне Писания, было способно приобрести форму вещей-в-тексте, и прочитываться как наделенное аллегорическим значением. Для Рабана Мавра не существовало такой области, к которой были бы непреложимы законы чтения Св. Текста.
При этом каролингского ученого не слишком интересовало «точное» знание о причинах того или иного природного явления, об устройстве космоса, земных и небесных тел, то есть все то, на чем сосредоточивалось внимание его предшественников. В свое время Августин посвятил отдельное сочинение буквальному толкованию Книги Бытия. Для ранних христианских писателей важный вопрос заключался в том, как объяснить порядок мироздания, следуя Библии и, одновременно, не противореча авторитетным теориям античных философов-язычников. В трудах Рабана Мавра была представлена завершенная христианская картина мира. Сведения о «механике» природы являлись в ней необязательными; несравнимо более ценным считалось установление связей между вещами и их высшими духовными смыслами.
Так, повествуя о том, что представляет собой снег, Рабан Мавр писал: «снег — от тучи, откуда приходит, называется и иногда значит белизну правосудия: "Омой меня и буду белее снега"…» (Rabattus Maurus. De Universo. XI. 15. P. 326. В). Рассказывая о дожде автор замечал, что он «рождается из испарений земли и моря… Означают дожди или ливни небесные дары…» (Ibid. XI. 14. Р. 325. С).
В сочинении «О Вселенной» многое было заимствовано из «Этимологий» Исидора Севильского. Однако Рабана Мавра не устраивало только этимологическое объяснение какого-либо предмета. По мысли автора оно давало ключ к пониманию вещи (поскольку вещь и слово рассматривались в их слитности, и сущность была зашифрована в имени), но не составляло исчерпывающего знания о предмете.
Показательный пример содержится в главах трактата, посвященных человеку. Первые абзацы текста были дословно взяты из труда Исидора. «Natura» («природа») происходила от «nasci» («рождаться»), поскольку даровала всем жизнь, «homo» («человек») — от «humus» («прах»), так как человек создан из праха земного и т. п. Но этимологического объяснения было недостаточно, и последующие пространные рассуждения Рабан Мавр выстраивал по-другому. Каждой части тела и способности человека автор подыскивал аллегорическое объяснение. В тексте выстраивалась своеобразная «аллегорическая антропология»: «стоять — для человека означает быть настойчивым в вере, так как у апостола: «стойте в вере». Ходить — стремиться к Богу, ибо в Псалмах: «и буду ходить свободно». Сидеть — смиренно покоиться в Боге, ибо в Евангелии: «Вы — да сидите в городе», и в Книге Царств Давидом сказано: «Сидел перед Господом». Лежать — или порокам, или искушениям поддаваться. Ибо читаем в Евангелии: «и нашла его лежащим в постели»…» (Ibid. VI. 1, 2. P. 178. D). В том случае, если отдельные цитаты из Библии противоречили друг другу, ученый проявлял большую изобретательность в согласовании несочетаемых точек зрения. (См.: Мельникова. С. 79–80).
В трудах предшественников Рабана Мавра (например, в книгах Беды) познание вещи происходило через изучение «причин и семян», заложенных в ней Богом от начала мира. При таком способе построения умозаключений, как у каролингского автора, суть предмета мыслилась отдельно от него самого. Но вещи не существовали отдельно, сами по себе. Они соотносились с универсальной осью, с высшим уровнем смыслов, и это гарантировало миру постоянство. Согласно такой логике, познающему человеку требовался особый «мост», процедура перехода между вещью и ее небесным смыслом. Эту возможность давало установление аллегорической связи. Вероятно поэтому аллегория становилась все более распространенным и востребованным приемом рассуждения.
Во времена Рабана Мавра в ученой среде была развита культура иносказания. Представление о том, что Бог сокрыл мистические значения в вещах, в числах, именах, подталкивало христианского писателя не только к их нахождению, но и к попыткам воспроизвести такой способ презентации знания. Характерный пример дают раннесредневековые загадки. Под влиянием ирландских и англосаксонских учителей [41] , и в частности, благодаря Алкуину, в каролингской культуре жанр загадок сделался неотъемлемой составляющей процесса обучения.
41
Можно вспомнить сборники загадок Альдхельма, ученика Беды Евсевия.
В диалогах Алкуина иносказания постепенно усложнялись, так что от простых вещей ученик восходил к более трудным обобщениям. «Пиппин: «что такое ветер? — Алкуин. Движение воздуха, волнение воды, осушение земли. — П.: Что такое земля? — А.: Мать рождающихся, кормилица живущих, келья жизни, пожирательница всего». <…> «А.: …Я видел, как мертвое родило живое, и дыхание живого истребило мертвое. — П.: От трения дерева рождается огонь, пожирающий дерево. — А.: Так.» (Словопрение. 55, 56, 86). В загадках привычные вещи представали как неизвестные, странные; само иносказание часто облекалось в сложную литературную форму. Использование такого языка для повествования о мире указывало на причастность человека к знанию божественных тайн.
В этом контексте может прочитываться сочинение Рабана Мавра «О похвалах Св. Кресту». Форма этого текста — фигурные стихи — непривычна для современного взгляда. В произведении содержалось двадцать восемь «фигур» из хитроумно составленных стихов, рисунков и прозаических комментариев к ним. В каждом стихотворении воспевались или таинства веры, или «мистические числа» ангелов, добродетелей, даров Св. Духа или четырех элементов, времен года, сторон света и четверых евангелистов, или месяцев, ветров, имен Адама, Моисея и т. п. Стихи были сочинены и записаны так, что буквы, лежавшие на пересечении определенных строк и столбцов, обведенные нужным контуром, складывались в зашифрованное слово, или во фразу, которая читалась, как палиндром. За ними следовали комментарии, в которых автор разъяснял глубинный смысл поэтического фрагмента и показывал, как устроены «фигуры». Подобная организация текста должна была, по мысли автора, обнаружить «силу и достоинство вещей» (Rabanus Maurus. De Laudibus).
Подобный жанр был достаточно распространенным во времена Рабана Мавра. Фигурные стихи использовались для обучения; умение их составлять и прочитывать воспринималось как знак принадлежности к определенной ученой традиции, школе.
В фигурных стихах происходило соединение вербального и визуального, текста и изображения. В сочинении Рабана Мавра аллегория приобретала черты художественного образа. Универсум в его неисчислимых проявлениях мог быть вплетен в буквы, из которых складывался рисунок, знак. Так все в природном мире принимало форму текста, подчинялось его игре, аллегорическому узнаванию и интерпретации. В культуре иносказания такая форма сочинения обладала определенной символической ценностью. Сложность, изобретательность, с которой автор одновременно скрывал и обнаруживал тайный мистический смысл, содержала напоминание о божественном премудром устройстве мира и о Св. Тексте, со спрятанными в нем смыслами, которые открывались искусному в истолкованиях.