Кавалер умученных Жизелей (сборник)
Шрифт:
У нас разница в возрасте существенная. Уехала я, когда Олег ребенком был. Так что сестра то я ему родная, но нельзя сказать, что близкий человек, как ни старайся. Игоря он любил и уважал, и тянулся, но тот все в делах. Если только посоветует что-то, и деньгами поможет. «Лучше бы я с мамой и отцом улетел тогда, в августе. И наблюдали бы мы с ними с небес, как вы тут, в муравейнике, бултыхаетесь», – вырвалось у Олега однажды. Но думать-то об этом он мог постоянно. Вы ведь знаете, что Олег родителей в Сочи проводил на самолет, и махал им с пляжа рукой, пока лайнер не обрушился в море стремительно. И Олег бросился тогда в воду, и все плыл, плыл исступленно к горизонту,
Правда, возмужал он здесь здорово. Игорь был не спортивный, интеллигентный, а Олег получился мачо. И в кого он такой? Дикий русский мачо. Девицы шеи сворачивали, когда проходил он, такой независимый и непонятный.
И вдруг погибает Игорь. Он заезжал к нам, потом в Луизиану поехал. Олег светился весь, когда с ним Игорь рядом. «Сейчас договор подпишу, для нас выгодный, и „Феррари“ тебе куплю, как обещал». «Бог с ним, с „Феррари“. Ты когда в Нью-Йорке обратно будешь?». «Через два дня». «У меня разговор к тебе». «Так я больше суток в Нью-Йорке на обратном пути. И все обговорим, и решим, если есть какие проблемы». Я как сейчас этот разговор слышу, мы втроем завтракали. Вот так. А потом сообщение. Опознание. Похороны. Игорь здесь, в Нью-Йорке, и похоронен. Потому что я ближайший родственник, и я гражданка США. Олег сам не свой был все время. Он и хотел бы уехать, но в целом мире только родная сестра осталась его семьей, и прах брата покоится рядом. Максим этот какие-то деньги привез. Мне на счет положил, Олегу отдельно. И сказал, что мы ему как родные, и будущее Олега он обеспечит. Но кто чего не говорит, когда сказать что-нибудь надо?
Олег остался. Но так смотрелось, будто затаился. Стал совсем немногословный и категоричный. И стал учиться, и в колледже нормально утвердился.
Раньше были разные страницы. Последняя – безумно грустная.
А эта будет гнусная. Потому что Эпштейн стал к алкоголю прикладываться, и только этого нам не хватало. Ну, я думала, попрыгает, да и успокоится.
Когда я пришла домой, то сразу испугалась, что дверь открыта, а из квартиры, то громче, то тише, доносятся какие-то стоны мучительные. Эпштейн валялся в гостиной на полу, окровавленный. Он эти звуки и производил, с трудом ворочая голову из стороны в сторону. В комнате Олега происходили какие-то активные действия и выстрелами били то русские, то английские матерные слова. Я подошла и стала в дверях.
«А, Оленька. Ты уж прости, что я твоего муженька там ухайдакал. Жалко, что не до смерти. Но мне убийствами сейчас не время заниматься. Да и жаль из-за такой мрази в тюрьму идти». Из сбивчивого рассказа нарисовалась картина. Сначала Олег не понял, с какой радости Эпштейн пришел в душевую. Олег ополаскивался после занятий, но увидев, что Эпштейн, вроде, навеселе, сказал ему миролюбиво: «Иди, Саша, я скоро выхожу». А Эпштейн стал пытаться лапать его, «хватать своими грязными руками». И успокаивать, что «всего лишь раз, Олежек, и никто не узнает». «И не унимался этот пидер гнойный, пока не вышвырнул я его, да и прибил пару раз». «Какие сволочи кругом. И ты мне его в родственники навязывала».
Я и молчала. Да что же я могла сказать бедному маленькому мальчику, своему взрослому брату. Он столько в жизни горя видел. И там, где (его уверяли, и он надеялся), еще осталось подобие родного угла, рядом жил извращенный, похотливый и подлый враг, который долго ждал своего часа.
Я только и сказала: «Куда же ты, Олег». «Найду куда. И, может, ты не виновата. И я тебе позвоню когда-нибудь».
Я отвезла Эпштейна в больницу. Сказали, что на улице нападение. Он в сознании был и сам все время эту версию повторял. Я не смотрела на него. Один раз, случайно, видела затравленный взгляд. Была пробита голова, сломаны ребра и сотрясение мозга. Не опасно для жизни. Только потом меня в госпиталь вызвали, и сказали, что нужно сдать кровь, потому что Эпштейн болен СПИДом. Это все три года назад было. С тех пор я не видела Олега. И про Эпштейна знаю, что он где-то болеет. Я съехала с квартиры, где был семейный очаг. Но мобильный у меня все тот же. Ведь он позвонит мне, мой младший брат».
Так что, Виктор Васильевич, вот история Олега Разина от Ольги. Я буду ей звонить, потому что ее откровенность не позволит мне не принимать хоть какого-то участия в ее судьбе. И Ольге свой телефон оставила. Я первая сделаю звонок и, думаю, мы будем поддерживать связь. Если какие-то новости, тут же дам знать.
Надеюсь, вы не забудете вашего нештатного сотрудника. И напишете. Нет, не письмо. Хотя бы маленький, но исчерпывающий отчет. Где прозвучат ответы, на все зависшие «зачем?», и «кто?», и «почему?».
Письмо отдам сотруднику Андрею. Такое сопровождение не оставляет никакой лазейки для опасности. Искренне Ваша. Гордиенко.
P.S. Олег из дома ушел, но в колледже Колумбийского университета продолжил учебу. Ольга справлялась. Так что там его последние следы. Удачи. Вера».
Да. При полном отсутствии намека на место нахождения объекта, на удачу оставалось рассчитывать в первую очередь.
Петра Михайловича Ромина необходимо было известить о возможном и внезапном визитере. Ведь в записи разговора Олега Разина с Еленой о нем прозвучали жесткие и категоричные слова.
Ромин ответил на телефонный звонок с неожиданной оперативностью, и пригласил подъехать «когда вам удобней», попросив прощения за то, что «пока еще» не может подъехать сам, хотя «почти в норме». Что еще поспорит с волнами корабль «Памяти Максима».
По дороге во Внуково Гущин припомнил рассказ Дорофеевой, свидетельницы амурных дел Клавдии с Калининым, и о построенных тогда планах. Сама ситуация представлялась возможной, но чего только не вынашивают люди в подвластных искушеньям головах. Виктор Васильевич наметил проследить, какая нынче Клавдия Ивановна, имеет ли место затеянная интрига.
И был неожиданно удивлен, что Петр Михайлович, действительно, выглядел молодцом. Не осталось и следа от немощного, прикованного к кровати тяжелого больного. Глаза смотрели устало и недобро, но в них же читалась сжатая в кулак воля. А Клавдия Ивановна ни в коем случае не выглядела приживалкою. Они являли собою тандем, и, видимо, Дорофеева ошиблась. Рассказ об Олеге Разине и Елене не вызвал ни возгласов недоумения, ни каких-либо негативных оценок.
– Так вот значит как оно, – глубокомысленно и зловеще выговорил Петр Михайлович, когда Гущин назвал Разина, как убийцу Гусевой. – А про Максима версии отыскались?
– Возможно, да и скорее всего, это тоже Разин. – Гущин внимательно смотрел на тетушку и отца. – У него твердая уверенность, что вы какую-то роль в смерти его брата сыграли.
Вот тут уж у Клавдии глаза буквально полезли на лоб, а Ромин, с ненавистью, выговорил: «Чем больше делаешь людям добра, тем злобнее в них проявляются твари. Вскормили, змееныша. Я говорил Максиму: «не подкармливай его. Раз Игорь так нам в душу плюнул, напился, и смертью своей нас в глазах деловых партнеров неблагонадежными выставил. А от Олега еще чего похлеще жди». Так, значит, он Максима на тот свет отправил?