КАЗАЧЬЯ ДОЛЯ. Первый чеченский след
Шрифт:
–Меня нельзя довести,– Богдан посмотрел на меня и добавил:
– Нас нельзя до ручки довести.
–Герои, мать вашу, казаки не таких обламывали.
Мы промолчали.
–Ладно, пошли коней вам дам.
Мы вышли из палатки. Наши товарищи делали разную работу: кто собирал мусор, кто просто приседал, Серега Муравьев скакал на палке верхом под громкий смех казаков.
–Зачем они их ломают?
–Обычай такой: их ломали, теперь они ломают.
–А тебя как?
–И меня хотели, я им в зубы дал – они успокоились. Ну и вы все правильно сделали, только других не обучайте. Казаки должны видеть, с кем в бой идти. Вот этот на палке, сразу видно, вояка плохой будет, но вы на них не обижайтесь. Обычай такой здесь: все станичные,
Мы зашли в конюшню, там стояло много лошадей, в основном, гнедой масти.
–Выбирайте себе!
Я шел по проходу, смотрел на коней. В отдельной загородке стоял конь в яблоках, я сразу узнал орловского рысака. Граф Орлов разводил их где-то под Воронежем. У нашего барина был конь такой масти.
–Чей этот?
–Полковника. Молодец! Узнал земляка, один он у нас такой красавец. Кварц зовут, ну, ладно, пошли, ваши кони стоят в конце конюшни.
Оказывается, нам коней уже отобрали. В самом конце стояли восемнадцать коней. Но какого выбрать? Я подошел к загородке и, обращаясь к коням, сказал:
–Ну что, красавчики, кто хочет со мной служить?
Они насторожились, присматриваясь и принюхиваясь ко мне. От всей компании отделился гнедой конь и смело подошел ко мне. Я посмотрел его зубы, для себя сказал: «Лет семи, не больше, повоюем еще».
–Доброго коня ты выбрал, Никулина Дениса Степаныча конь, погиб его хозяин в неравном бою.
–Это не я, это он меня выбрал. Можно мне проехаться?
–Да попробуй.
Богдан поступил по моему примеру: его тоже выбрала лошадь. Мы ездили взад – вперед по гарнизону, стараясь управлять ногами. Кони были приучены к джигитовке и очень легко слушались наездника. Несколько раз мы проехали рядом с казармой, хвастаясь перед пехотой. Вдоволь накатавшись, мы почистили своих коней, поставили их в конюшню и пошли к казакам. Муравьев и еще несколько ребят прыгали на палках, изображая военные действия, казаки ими командовали, кричали: «Окружай!», – держась за животы от смеха.
Мы хотели обойти всех и зайти в палатку незамеченными, но у нас это не получилось. Кто-то крикнул:
– Эй, не прячьтесь, идите к нам.
Мне показалось, что крикнул вахмистр. Но подойдя ближе, понял, что кричит Серега Морозов – казак лет двадцати пяти, не больше, худощавого телосложения, в помятой форме. На поясе висели только ножны. Рядом стоял вахмистр и молча смотрел, как бы ждал – что будет. Тот казак бросил две палки: скачите, тоже помогайте своим.
–Зачем? – спросил Богдан.
–Учить будем вас военному делу.
Богдан взял палку, сломал ее пополам, бросил казаку, потом сломал пополам вторую, взял в обе руки, как сабли и, обращаясь к казаку, сказал:
–Может, ты лично меня научишь чему?
Казак быстро встал, схватил палки, но через секунду Богдан дал ему палкой в ухо. Казак схватился за окровавленное ухо и ушел в толпу. На его место тут же выскочил другой казак, взял палки и на Богдана. Мой кум уже на пятой секунде засветил и этому в ухо. Схватившись за больное место, убежал и второй. Кузьмин молча стоял и ждал, никого не зовя. Криков и смеха заметно поубавилось. Вахмистр, обращаясь к казакам, спросил, где Двурукий. На середину вышел здоровый казак лет сорока – Остап Данько. Форма на нем сидела ладно. Он снял пояс с кинжалом, чтобы не мешал.
–Ну, новичок, «мать твою душу», начнем. Если меня поранишь, то я тебя водкой угощу, – сказал без всякой злобы, с улыбкой, вышедший на середину, здоровяк.
Богдан в обоих случаях нападал первый, а здесь Двурукий явно нравился ему, да и был он намного старше, Богдан не знал, как себя вести. Это заметил и его соперник:
–Давай в полную силу!
И напал на него первым. Удары по Богдану сыпались со всех сторон, противник также владел обоими руками. Мой друг, казалось, был в безнадежном положении. Он еле-еле успевал отбивать удары. Один удар пришелся по рубахе, она сразу разорвалась. Богдан стал быстро отступать. Я понял: он хочет измотать своего соперника, держа его на расстоянии и изнуряя. Богдан вскоре этого добился. Двурукий стал уставать и ошибаться. Вскоре у него сбилось дыхание. И, казалось, когда победа была близка, Богдан пропустил удар в грудь. Я понял, что сделал это он нарочно, дабы не опозорить ветерана. Понял это и двурукий: он подошел к Богдану, протянул ему руку:
– «Мать твою душу», хорошо бьешься!
А на ухо прошептал:
– Водка с меня.
Повернувшись к казакам, сказал: – Эти двое под моей защитой, не трогать никому. Да я думаю, что вряд ли кто осмелится.
Он нас обнял и повел в палатку.
–Будете спать рядом со мной.
Палатка вся пропиталась папиросным дымом. В ней не было кроватей, как в казарме, по двум сторонам возвышались настилы, на которых лежала солома. Такова постель казаков. Мне это очень не понравилось, но что делать? Спать мне все равно не придется.
Молодых с этого дня уже не мучили. Их заставляли только делать грязную работу: собирать мусор, чистить конюшню. Нас с Богданом это не касалось. Мы ездили на конях, махали саблями. Так и проходило время.
Вечером я тихо перелез забор, пришел на наше с Дашей место. Чуть подальше по ручью я заметил очень красивое место. Здесь росло небольшое, но очень раскидистое дерево, немного похожее на нашу иву.
От дерева к ручью разлёгся огромный камень, похожий на лодку. Вода бесшумно огибала его, пузырьки уплывали дальше, вниз по течению. Я притащил небольшое бревно, подложил под него камни, и получилась хорошая скамья. Очистив место от сухих веток, я отошел немного подальше и со стороны посмотрел на свою работу.
–Очень красиво, – послышался голос Даши,– я за тобой уже минут десять наблюдаю. У тебя так хорошо получилось. Ты можешь видеть красоту, а это не всем дано. Скажи, Коля, ты можешь любить красоту так, как ее любят поэты?
Я посмотрел на нее взглядом ученика. Она продолжала:
–Когда мне было три года, к нам в гости часто захаживал Михаил Юрьевич Лермонтов, ты слышал о нем?
–Нет.
–Я была маленькая, но хорошо помню его. Он был небольшого роста, плотного сложения, имел большую голову, крупные черты лица, широкий и большой лоб, глубокие, умные и пронзительные черные глаза, невольно приводившие в смущение того, на кого он смотрел долго. В тот вечер, когда я видела его последний раз в нашем доме, он не снимал ни сабли, ни перчаток. На нем был мундир лейб-гвардии Гусарского полка. В наружности Михаила Юрьевича было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-темных глаз. Михаил Юрьевич был прекрасным человеком. С ним было всегда интересно. Он видел природу глазами художника, он слушал ее, как музыкант. В его поэтическом мире все звучит и поет, все сверкает и переливается красками. Горы, скалы, утёсы, потоки, реки, деревья – вся природа живет в его произведениях. У него даже камни говорят, а горы думают, хмурятся, спорят между собой, как люди, утёсы плачут, деревья ропщут на бога и видят сны. Я помню, как вечерами у нас собирались друзья. А как зачарованно мы слушали его стихи!
–Даша, я никогда не слушал стихи, ты можешь прочитать мне что-нибудь?
–Да, конечно, с удовольствием. Скажи, что бы ты хотел услышать?
– Конечно, Лермонтова. Ты так интересно о нем говоришь.
– Я прочту, но стихи надо уметь слушать. Поэзия Лермонтова – исповедь человеческой души. Его стихи обращены непосредственно к человеческому сердцу. Они отличаются исключительной полнотой и так же насыщены внутренним чувством – идеями, эмоциями, желаниями, жизнью, – как переполнена и душа поэта. Ты представь человека, у которого есть все: богатство, власть, но ему не безразлична судьба простых людей. Он бросает все и идет бороться с несправедливостью и злом. Лермонтов мне сказал, что это стихотворение про моего отца.