Казейник Анкенвоя
Шрифт:
Стойкий борец за свободу от совести, от морали и от правил всякого общежития, включая общежитие на улице Колодезная, где Словарь когда-то начал свою карьеру сантехника. Николай Семечкин собственной бестолковой персоной, обросшей кочаном грязный волос, клокастою бородой и слухами о героическом прошлом. Давно Семечкин исчез из жизни моей. Казалось, навсегда. И вот он, рыхлый, большой, с лиловой физиономией и умными поросячьими глазками. Семечкин меня или не признал, или просто игнорировал, как игнорировал институты семейные, религиозные либо государственные. Семечкин поднял грязный перст, призывая тишину. Площадь умолкла в тряпочку.
– Маратов
– Всякий добровольно может взять на себя чужие грехи, как свои, в искупление части общего греха, данного нам оболочкой. И такой может занять место виновного, и Божий суд свершится, и печать его запечатает прокаженные уста, прочие же уста воспоют Осанну!
– Слава Николаю-чревоугоднику!
– ревом ответила площадь.
– Маратов закон!
Семечкин пропал в толпе, а Митя под напором общественности освободил Агеева от колодки. Мне было уже не страшно. Не так, как в лодке, когда я с еще благими намерениями воображал свою сдачу. Я беззвучно повторил молитву из Нагорной проповеди, перекрестился, и только хотел, чтобы все поскорей было кончено. Но время пошло в затяжку. Альбинос изматерил меня, и постепенно затянулся в толпу, будто в трясину. Скользкий бритвенный черенок полицай загибал моими пальцами так долго, что все куда-то исчезли. Остались я и Филиппов. И Филиппов тоже медлил. Шевелился против меня под дождем, согнувшись, и вытаращив лезвие.
– Теперь он тебе за селедку вспорет, - натекла мне в ухо теплая, точно кровь, Митина речь.
– Пить надо меньше, святой отец.
Самого Митю я не замечал. Я лезвие рассматривал.
– Валяй, - сказал я Филиппову, отбросив навязанную мне бритву.
– Я волчья сыть. Со мной не чикаться, шкура.
А продавец все тянул, словно кот мой, когда его подсадишь в ванную для облегчения, и там он крутится, и когти точит об эмаль. Но Филиппок себе облегчения не предвидел. Загрустил Филиппок. Не сулило ему чести монаха резать. Подобный ход мыслей, переведенный с его постного лица, навеял мне собственную тоску: «Надолго мы застрянем, если Филиппов удумал вдруг поститься. Капитально застрянем. Остаток дней здесь проведем в канители, да сырости».
– Магазин пора открывать, - аргумент, обрушенный мною на продавца, был железный, как прут из арматуры.
– Режь, Филиппов.
И как в случае с унтером, дисциплина победила, что называется, по очкам.
Филиппок метнулся ко мне, взмахнул бритвой, дрогнул, и присел. Затем он показал мне красную ладонь, промычал что-то и ничком лег на землю. В боку его сидела отвертка, погруженная по самую голубую рукоять.
– Знамение!
– завопил истеричный бабий голос.
– Небеса поразили каина!
И тотчас все замелькало с дикой скоростью. Юбка Виктории мелькнула рядом. Как скошенная, толпа осыпалась на колени. Сотни трясущихся рук устремились ко мне. Лавр откуда-то вылез, и вознес меня на могучий свой загривок.
– Рожать хотим, отец!
– голосили женщины.
– Благослови наши брюхи, отец!
– Благослови, - посоветовал эсэсовец.
– Волнуется публика. На святыни порвут.
Бабий вой оборвался внезапно, перешибленный как плетью разбойничьим свистом альбиноса Могилы.
– Мочи его, братва!
– клич, брошенный Могилой где-то у подножия храма, отвратил от меня большую часть поголовье.
– Он, сучок, Филиппова заколол! Его отвертка! Самосуд ему!
Заметив с высоты лавровых плеч, как прянула орда на призыв альбиноса, я почувствовал,
– Высаживай, Лавр! Агеева топчут!
Колосс Валдайский ссадил меня наземь, и первый рванул к подножию храма, где сбилось ревущее стадо. За его широкой спиной я пронесся к месту расправы точно ботик за ледоколом. Но когда, задыхаясь, налетел я на каменную спину Лавра, то сразу все понял. Лавр потянул с головы картуз. Отхлынувшие сволочи огибали Лавра плотно, и я не сразу же смог выйти из-за спины его. Кто-то взял меня сзади крепко за плечо. Я обернулся и узнал сквозь пелену мрачного полицая.
– А так бы Филиппов живой сейчас был. Или Агеев. Кто-нибудь был бы, - Митя плюнул мне в ноги.
– Где монах ступает, больше трава не растет. Немецкая поговорка.
Ссутулившись, он зашагал прочь среди разбредавшихся обитателей поселка.
И открылась мне истина простая как предложение из подлежащего и сказуемого: нет из Казейника дороги, вымощенной благими намерениями. Только в Казейник. В самое логово Анкенвоя. «Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое». Книга «Откровение», глава 13, последний абзац.
СМУТНО И ЯВНО
Явно помню, что вечер я провел в пивном вагоне-ресторане «Понтон». Явно помню, что проповедовал завсегдатаям. Но что проповедовал, помню смутно. Отчетливей помню, как обещал пивным речникам Египетские козни. Чтобы слушатели прониклись, весьма полноводно обрисовал я бедствия, связанные с рекой. Так у меня рыба в реке не просто вымерла, а вымерла и щука, и сом, и налим. Издохли плотва, карась, пескарь, оголец, красноперка, бычок, лещ и подлещик. Я и морскую рыбу хотел уморить, да сбился на земноводных. Зато жаб, наскакавших из реки, я расписал от и до, с указкой размеров, бугристой поверхности, длинной прыжка и даже средним количеством жаб на душу египетского населения. Лекция подействовала на меня отрезвляюще. Я даже изловчился написать куском угля и заглавными буквами на засаленной вагонной доске слово «ИСХОД». Потом я отвечал на вопросы читателей.
– За кем пойдешь, когда сцепимся? За славянами или за нами?
– спросил читатель с челюстью, подвязанной клетчатой материей.
– За картографом пойду. Подробная карта местности важнее. Разобьем на квадраты с Марком Родионовичем.
– А почему козни?
– въелся в меня подвязанный читатель.
– Уточняйте точнее.
– Почему козни Египетские?
– Всякий человек имеет права на одну орфографическую ошибку.
Явно помню земского письмоносца с двуглавыми орлами на пуговицах. И был еще на нем черный форменный картуз с медным жетоном «66». И оловянные орлы в два ряда сидели на черном сукне. И сумка с надписью «Заказные письма».
– А правда в народе гуляет слух, что вы, товарищ, мертвого запросто можете воскресить?
– 66-той читатель вместо письма заказал вопрос.
– Мертвого не могу. Живого могу. Живого запросто.
Я хотел пересчитать орлов, но меня дернула прочь особа в меховой шапочке.
Ее волновало, что за исход ожидать: Моисеев ли, или какой другой.
– Летальный, - пояснил я свернуто.
– Капут ожидать. Крышку.
После чего зычно вызвал к доске Болконского, и взяв за образец его тюбетейку, показал, как выглядит крышка в общих чертах. Хотел показать, как она выглядит в разрезе, но Болконский воспротивился. Явно помню, что крестили в пиве обращенного николаита. Его привязали к веревке и окунали в реку через люк.