Казейник Анкенвоя
Шрифт:
– Формальности остались, - зашептал мне на ухо Могила.
– Ритуал посвящения, присяга там, постановка на довольство, сапоги тебе хромовые. Но представление уже подписано.
Я закашлялся, и Перец треснул меня ладонью по спине. Представление. Охотник был Могила до представлений. В части представлений он бы драматический театр объехал на вороных.
– Я деньги принес.
Выкладывая на стол груду мятый купюр, награбленных в «Нюрнберге», я уже приготовился к развязке. Полицай и эсэсовцы обменялись взглядами.
– Кон по косой?
–
– Мне слабо, - Митя-полицай, глотнул из чайника и вытер губы черным носовым платком.
– Я таких бабок не имею.
Перец тоже поскучнел.
– Ладно, - сдался Могила.
– Прячь капеллан свои бабки. Слабо щеглам.
– Это из «Нюрнберга» деньги, - уже сообразив, что Митя не в теме, а эсэсовцы мнут историю, все же я уперся.
– Из кассы деньги. Туча фрицев наблюдала, как я Филиппова с голой отверткой чистил.
– Ты, капеллан, погулял вчерашнего дня со своей Дарьей крепко, - альбинос отвернулся.
– Грех тебе.
– Это с которой из них?
– Митя достал кисет, и обстоятельно взялся свертывать козью ногу.
– Часом, не с половиной Зайцева?
– Половина Зайцева Дарьи Георгиевны не стоит, - высказал свое мнение татарин, сидя на пуфике, гревший босые ступни в тазу с кипятком.
– И весь Зайцев ее не стоит. И полтора Зайцевых ее не стоят.
– Тебя звали?
– ощерился альбинос.
– Лечи ревматизм, и заглохни, татарский шкипер.
Собравши купюры, он сунул мне их обратно в боковой карман дождевика. Перец отчужденно месил костяшки домино. Полицеймейстер тоже отвлекся трясти свою бензиновую зажигалку.
– А ты, капеллан, чужой грех на душу не бери, - посоветовал мне Могила.
– Опять гордыня выходит. Ты на брата Перца вон равняйся. Он тоже ночью дневального загнал на перекладину. Дедовщину в казарме развел, мотыль отмороженный. Теперь два наряда мотает вне очереди. Третий хочешь?
– Обойдусь, - буркнул Перец.
– Потому, что не гордый, - объяснил мне причину его отказа Могила.
– Славяне должны подтягиваться, - забубнил вдруг Перец.
– И отжиматься. Каждый по нормативу. Двадцать раз до подбородка. Нам Казейник чистить от николаевских козлов, а у брата Семенова пузырь до земли. Я его по-хорошему умолял: «Подтянись хоть раза три, баклан ты позорный».
– Да как он тебе подтянется?
– Могила, взбеленившись, треснул унтер-офицера по уху с такой силой, что у жилистого гиганта зубы стальные лязгнули.
– Как он подтянется, когда ты его за шею подвесил, вредитель?
Митя, свернув козью ногу, так и застыл с ней. Заслушался. Дошедши, что лишний сор уже из казармы выметает, альбинос потянул из голенища заклеенный мятый конверт.
– Беда, - вручая Мите конверт, эсэсовец Могила тяжко вздохнул и размашисто перекрестился.
– Дневальный-то наш Семенов-то. Как недоглядели? Взвесился. Руки на себя наложил Семенов. Грех большой. Маляву оставил полиции. «Прошу винить славянина Агеева, склонявшего меня» и так далее.
– Разберемся, - Митя убрал
– Добрая махра. Не то, что. Вот вы, святой отец, отвертку называли, с какой отверткой магазин как бы чистили. Описание имеете? Крестовая она, шлицевая, часовая?
– Голубая. С прозрачной ручкой.
– Верно, и скол еще на ней, - добавил эсесовский унтер.
– Агеев ее в ПТУ-114 зажулил. Мы с ним ремесло в одной группе оттачивали.
– Про скол не помню.
Что-то заклубилось в мозгах полицая. Задумался полицай.
– Где отвертка?
– спросил Митя.
– Отвертку Виктория в зонтике унесла. Вика-Смерть. Вы ее знаете, - поторопился я укрепить его подозрения.
– Я ей зонтик отверткой распорол. Там и застряла.
Слова мои были встречены дружным ржанием. Даже босой татарин усмехнулся.
– Здоров ты, святой отец, пули отливать, - у Могилы на глазах от встряски слезы выступили.
– Мы-то ее знаем. Тебя бы уже на кладбище с фонарями искали, если бы ты плюнул рядом с ней.
– Ладно, - Митя открыл бумажник размером с кожаную думку.
– Нет орудия преступления, нет и состава. Хотя оговор, конечно, тоже карается.
– Отмолим, - заверил его Могила, доставляя на стол пачку замусоленных ассигнаций, перекрученный резинкой.
– Всем орденом на коленях отстоим перед святыми угодниками.
– За Агеева пятьдесят ярославских, - полицай отсчитал из бумажника стопку тысячных купюр.
«Бабок он таких не имеет, - полезли у меня досадные мысли в виду Митиных барышей.
– Тоже охотник до представлений. Все спектакль. Еще следствие развел, гадюка. «Крестовая отвертка, часовая». Скучно им что ли, гаерам?».
– Сто тысяч за Филиппова, - Могила подтолкнул пальцем свою финансовую пачку.
– Отвечаю, - поразмыслив, полицай отсчитай из бумажника дополнительные деньги.
– Глухих, заворачивай костыли варить. Прими ставку.
– А ты, Перец, присмотри за капелланом, чтобы святой отец народ не смешил на Княжеской. Самогона выпейте, - наказал Могила унтеру.
Оба игрока, покинувши кают-компанию, вышли из трюма.
– Куда это они?
– я обернулся к Перцу.
– На площадь. За экзекуцией проследить. Там сегодня крутой замес. Филиппов с подельщиками будет резаться у Позорного столба. Сечешь, какие деньжищи?
Унтер с завистью ощупал взглядом груду банкнот, прибираемых татарином со стола, и, затем, потащенным куда-то вглубь трюма. Герман вскоре обернулся со связкой лука на шее, тремя заварными чайниками, стопкой пиал, и банкой расчлененного лосося. Татарин обстоятельно расставил пиалы и заварил в них самогон.
– За погружение, - Герман поддел вилкой кусок лосося, выпил и закусил.
– Почему не за всплытие?
– также выпив, я присмотрелся к татарину.
– Казейник погружается, - отвечал Герман, рассекая перочинным лезвием луковицу.
– На подводном буксире будем плыть. Пузыри будем пускать.