Кесарево свечение

Аксенов Василий Павлович

*

Сюжет

Студентка стройная, с ослиным личиком Воспоминания на диво живы — С двумя упругими под майкой мячиками Звалась на кампусе Лоло Бриджидой. Походка лодочкой, а жест кошаческий, А кудри черные, как волны ваксы. Пока вы в сессиях своих ишачите, Она скрывается в ночи Фэрфакса. Ему за сорок, профессор лирики, Атлет и сноб, женатый трижды. Устав от чтения Рембо и Рильке. Все чаще думает о снах Бриджиды. Супруга

мрачная, как Салтычиха, Подозревает плейбоя в страсти И обвиняет всю школу чохом Как ненавистный источник стресса. Лоло хохочет. Хохочет нервно. И обращается к Казимиру: Забудь про глупую супруге верность Во имя прихоти, во имя моря! Не в силах вынести таких уколов, Он на квадратике парусины Рисует пламенный треугольник И исчезает в своей России.

*

Во ржи

Хвалу заморской медицине Поют усталые уста. Она вам даст гормон бесценный, Ввинтит титановый сустав. Успехи нашей медицины — Цивилизации ядро. Оливковые херувимы Над бренной мистикой мудрят. Быть может, путь от праха к духу Осуществляет весь наш род, Сквозь биогниль туда, где сухо, И где цветет души наряд. Ну а пока гудим, в чем дали, Неимоверная братва, В своих телесных причиндалах Во ржи, поблизости, у рва. Что за пытки? Рог бараний С золотой виною. Виноградник Гурджаани Полнится войною. Что за казни, Мнемозина? Блюдо с потрохами. Для расстрела две корзины С грецкими грехами.

*

Wild turkey

Как эпизод картин Ван-Дейка, Как призрак из забытых царств, Слетает дикая индейка, И в небе царствует Моцарт. Она гуляет по газону, Что так пленительно упруг, И принимает круассаны Из грешных человечьих рук. Забыв про День Благодаренья, Когда счастливый пилигрим Жрал индюшатину с вареньем, Она курлычет филигрань. Как дама важного эскорта, Она несет букет лица. Так иногда приносят куры Подобья райского яйца. Но если кто-то возалкает Ее на блюде, сбоку яме, Она мгновенно улетает В край недоступных Фудзиям.

*

Рэро

Вот бродячие грузины Из ансамбля «Рэро». Родина им пригрозила Пытками, расстрелом.

Часть одиннадцатая. Пегас Пикассо

Отчего мне все-таки хочется написать что-то о Пикассо, то есть придумать что-то о нем? Вернее, прочувствовать всю эту пикассонию — всеми десятью пальцами по всем пикассам? Потому, быть может, что всякий, даже мимолетный, взгляд на него сродни

мощному подъему коня Пегаса? Может быть, от того, что долгое всматривание в него, прогулка вдоль него с увеличительным стеклом в глазу сродни полной перезарядке твоего словесного аккумулятора? Вплоть до того, что к концу галереи появляется прежняя упругость в дряхлеющем заду.

Пиша и завершая этот «большой роман», я часто ловил себя на том, что как бы прогуливаюсь вдоль галереи Пикассо, ибо он принадлежит к первой дюжине вдохновителей прошедшего века, а быть может, и возглавляет ее. Быть может, и век-то начался за пару десятилетий до своего хронологического начала, когда в Малаге созрел и явился в мир кислорода увесистый плод пикассийского древа. Это был срок крутого демиургического замеса по всему миру; не обошел он стороной даже и обделенные солнцем плоскости и мокрые склоны российской земли. Возник последний аккорд Ренессанса, великая художественная утопия.

Заменив одно слово, я вспоминаю недавно усопшего друга: «Кесарический роман сочинял я понемногу, продвигаясь сквозь туман от пролога к эпилогу», хотя где тут у меня прологи, где эпилоги, быть может, и сам Прозрачный не разберет. Тем не менее время от времени делаю какие-то не очень вразумительные наброски о Пикассо.

Подходит срок, подступает хронология; 1900 год, пора начинать. Старательный студент, освоивший рисунок и композицию — в детстве, между прочим, лучше всего получались голуби; даже лучше, чем быки корриды, — а также живопись — большие и мелкие мазки, светотени на множестве портретов, в которых испанские мотивы естественно сливались с фламандскими, — теперь собирается в Париж.

Отъезд юнца из Барселоны Благословила вся родня. Вязаний красных и зеленых, Орехов сладких и соленых, Советов мудрых, глаз влюбленных Поток не иссякал три дня. Возьми с собой мешочек песо, Припрячь его в родной тюфяк И береги свой юный пенис, Когда в отменнейших туфлях И в новой шляпе по Монмартру Один отправишься гулять: Там дамочки в разгаре марта Тебе покоя не сулят.

Никто из почтенного бюргерства не предполагал, что юнец собирается в дальний путь для того, чтобы взбаламутить не только Монмартр, но и всю округу, в которой давно уже процветал мирный импрессионизм. Не знал этого и он сам. Бешеный Дионис проснулся в нем, когда он в 1900 году увидел «Объятие на улице», а потом танцы в «Le Moulin de la Galette» — танго, в котором мужчины не снимают цилиндров, видимо, для того, чтобы до времени прикрыть дьявольские рожки, а красные рты женщин светятся в темноте, как вожделенные мишени.

«Объятие» становится «Грубым объятием», чтобы впоследствии, уже в 1925-м, превратиться в шокирующий кубистический «Поцелуй», в котором вскрылось все: и пожирание вульвы, и фаллос, и разъятая промежность — словом, вся оргия первопричинного греха.

Шаг за шагом в хороводе развратных карлиц, донельзя желанных девок и величественных дорогих проституток он вступает в свой «голубой период», в мир бесконечных парижских кафе, где сидят артистические эмигранты, арлекины, любители абсента, усталые акробаты и где отправляется на небеса молодой дружок Касагемас. Огромное смешение форм, слоев и срезов, водоворот красок властно зовут юнца: забирай круче, тебе предназначено стать Пикассо.

Коренастый кривоногий юноша с бешеным глазом начинает выделяться среди бесчисленных художников Левого берега. Вслед ему кидают взгляды посетители дешевых кафе бульвара Сен-Мишель. О нем говорит старая (и молодая) богема.

Сеньор Пикассо — сын отваги. Его планида высока. Одним косым ударом шпаги Он нарисует вам быка. Не будет клянчить он поблажки У галерей в Картье Латэн. Дрожат кощунственные ляжки, И свечи гаснут в синих плошках, Бесчинствуют на крышах кошки, В углу мерцает сна латунь.