Киносценарии и повести

Козловский Евгений Антонович

– Ой ли, Дмитрий Никитович?
– спросил Полковник.
– Точно ли не заставлю?

– Безо всяких сомнений!
– отрезал Благородный.

– А вы вообразите на минуточку, что я - ваша персонифицированная совесть. Ведь тогда и наши встречи можно будет расценить как дело пусть для вас неприятное, но безусловно благое. Как! покаяние!

– Вы опять про Марину?
– раздражился Благородный настолько, что повысил тон несколько сверх самим же себе назначенной меры, чем раздражился еще больше.
– Она рожала у лучших врачей. Ее ничто не могло

бы спасти. Это судьба. И я тут не при чем. А вот вы! вы! вы ни разу не допустили меня до моего собственного ребенка!

– Марина не допустила, - мягко возразил Полковник.

– Но я действительно собирался развестись!
– почти уже кричал Благородный.

– Ее не устраивало, что вы оставили бы своего сына сиротою.

– Я бы уж как-нибудь разобрался!

– Нисколько не сомневаюсь, - теперь интонация Полковника несла в себе едкий яд.

– Откуда ж столько презрения?
– поинтересовался Благородный.

– Оттуда!
– вспылил, наконец, и Полковник.
– Оттуда, что мое дело было - выполнить последнюю волю дочери. А ваше - пробиться к ребенку несмотря на мое сопротивление. Несмотря на все силы ада!

– И вы еще смеете упрекать?!.

Видать, в этой последней реплике Благородного послышалась Полковнику боль столь искренняя, что он вдруг как-то весь помягчал и сказал:

– Хотите познакомлю?

– С кем?
– испугался Благородный, и именно потому испугался, что отлично понял с кем.

– С дочкой с вашею, с Машенькой, - тем не менее пояснил Полковник.

– А она что, здесь?

Полковник кивнул утвердительно.

– Но я! но я!
– в страшной неловкости замялся Благородный.
– Но я н-не готов!

– Понимаю, - отозвался Полковник после недлинной паузы.
– Она, наверное, тоже. Пойдемте, хоть фотографию покажу, - и направился к летней кухоньке, щелкнул выключателем.

Внучкино фото в рукодельной рамочке стояло на полке, предваренное роскошной розовой розою в баночке из-под майонеза. Благородный взял рамку в руки, посмотрел пристально на изображение лица дочери. Полковник забрал рамку у Благородного, вытащил из нее фотографию:

– Возьмите. У меня есть еще.

Благородный бережно положил фотографию во внутренний карман, уронил "спасибо" и направился к выходу.

– А про покаяние, - произнес Полковник совсем тихо, так, что при желании вполне можно было б его и не услышать, - про покаяние я сказал исключительно в связи с вашими! доносами.

– Что?!
– столько праведного возмущения прозвучало в этом словечке человека, вмиг превратившегося из Просто Благородного в Благородного Карася, так безостаточно разогнало оно теплую, тихую какую-то атмосферу, только что наполнявшую кухоньку, что и Полковник поневоле сменил тон, поправившись с ехидцею:

– Простите: экспертизами.

– А-а-а!
– протянул Благородный Карась, застыв на пороге.
– А что! мои экспертизы? Я всегда писал, что думал. И если даже иногда заблуждался в своих оценках!

– Дмитрий Никитович!
– как-то даже обескуражился Полковник.
–

Да пойдемте почитаем. Коль уж все равно в такую даль прикатили!

– Они!
– отпустил Благородный Карась дверную ручку, - у вас есть?

– Да неужто в противном случае я посмел бы послать вам повестку? развеселился Полковник.

– Ну и пускай! Не стану я!..
– возмутился было Благородный Карась, но вдруг согласился, видимо, заинтересованный.
– А впрочем!

Они вышли, двинулись вниз по тропинке, уложенной бетонными восьмиугольниками.

– Сюда вот, пожалуйте! Осторожно, здесь круто! Так! вот сюда!
– вел Полковник гостя к заветному тамбуру.
– Несмотря ни на что, всегда считал вас человеком! ну не то что бы вполне порядочным! Во всяком случае, никого другого сюда не пригласил бы. Постойте минуточку! сейчас!
– нащупывал кодовые колечки, поворачивал, прислушиваясь к треску, замочный маховичок.
– Сейчас я и свет зажгу, - и лестница в подземелье озарилась. Проходите, проходите. Не бойтесь: не пыточная камера, не подземная тюрьма.

– Да с чего вы взяли?!
– взвился Благородный Карась, компенсируясь, видать, за то, что смолчал на "не то что бы вполне порядочного".

– Вот и чудненько.

Отворилась вторая дверь, нижняя, и перед Благородным Карасем во всем великолепии открылась полковничья сокровищница. Хозяин, пропустив гостя вперед, остался на пороге, и в гордом взгляде его чудился едва ли не блеск безумия.

– Где вы тут у меня?
– насладившись паузою, двинулся Полковник к одному из каталожных стеллажей, вытянул ящик.
– Так! так! та-ак!
– приговаривал, перебирая карточки, словно на арфе играя.
– Вот!
– едва ли не на ощупь определил, наконец, нужную.
– Шкаф номер восемь, папка четырнадцатая.

Затем подошел к шкафу номер восемь и извлек папку номер четырнадцать. Открыл. Перелистал. Подманил Благородного:

– Ваша рука? Узнаете?

Благородный Карась потянулся к папочке.

– Не надо!
– профессионально остановил Полковник.
– Трогать - не надо. Я вам почитаю. Вот, - принялся листать, - где это? Ага: "!с достаточной уверенностью заключить, что в подвергнутых экспертизе текстах безусловно"! чувствуете, - отвлекся, - какое словцо? вы ведь филолог, не можете не чувствовать!
– и вернулся к документу: - "!безусловно отсутствует даже след таланта, так что мысли, высказанные в них, можно считать вполне авторскими и публицистическими".

Полковник шумно захлопнул папку, выпустив на волю легкое облачко тонкой книжной пыли.

– И это, заметьте, не про Солженицына. Это про того мальчика, помните? Который на втором году погиб в лагере, в Мордовии?

– Так ведь вы ж туда его и засадили, вы!
– закричал Благородный Карась.

– Не мы, положим, а суд. Но дело сейчас не в этом. Это, так сказать, наши проблемы. Наши! с Господом!

– Вы еще и верующий?!
– несколько истерично хохотнул Благородный.

– Не в этом!
– повторил-утвердил Полковник.