Кира
Шрифт:
– Ну ладно, пообщайтесь, – полушёпотом произнесла она, когда я положил ладонь на дверь. – Я пойду пока… Ну, пойду, в общем. Зовите, если что понадобится.
Висевшая на хорошо смазанных петлях дверь беззвучно распахнулась. На меня пахнуло смесью запахов детской присыпки, лекарств и увядших цветов. Мама, почувствовав движение, подняла голову так резко, что я испугался, как бы не переломилась спичечно тонкая шея.
– Во… – её взгляд сфокусировался на мне, и она осеклась, будто хотела сказать что-то другое. – Вот ты и пришёл…
Она слабо улыбнулась и уронила
– Да, пораньше сегодня. Привет, мам.
Я присел на стул возле её кровати и легонько пожал холодные пальцы. На пожатие мама не ответила.
– Как себя чувствуешь?
Идиотский вопрос, который я никак не мог перестать задавать. Даже когда мамин вес уменьшился почти втрое, и она стала жить только благодаря тому, что её беспрерывно накачивали дорогостоящими обезболивающими, даже когда счета за её содержание в больнице почти сравнялись с моей зарплатой, я продолжал день изо дня спрашивать, как она себя чувствует.
– Неплохо, сегодня неплохо. Вспоминала всё, знаешь… Столько всего вспомнилось. Девчонок из института вспоминала. Галку, Любку. Веру Смешинину. Ты помнишь её? Нет, конечно нет, ты тогда малыш был, она под машину попала… И куда спешила?
Мамины глаза стало заволакивать туманом, и я поспешил прервать её:
– Может, ты о чём-нибудь повеселее подумаешь? А ты всё грустные моменты вспоминаешь.
– Ну, а откуда я радостные возьму, Витя? – слабо улыбнулась мама. – Жизнь такая выдалась… Много тяжёлого было.
Мы помолчали. Я чувствовал, как у меня в затылке зарождается тупая, давящая головная боль. Глаза резало, словно в них попал песок.
– Ну ничего, скоро отдохну… – грустно улыбнулась мама.
Я не сразу спохватился, что нужно ответить.
– Ну что ты такое говоришь, мам. Тут врачи хорошие, лекарства…
– Да не помогут эти лекарства, что я, не понимаю, что ли… Ты бы лучше не тратился так на меня.
Эту тему мы обсуждали уже не раз – при всяком мамином просветлении. Порой мне казалось, что она и сама толком не понимала, о чём просила. Дорогие лекарства требовались не столько для того, чтобы продлевать её жизнь, сколько для того, чтобы держать чудовищную боль за мягкой стеной наркотического опьянения. Сиделка и врачи объяснили мне это достаточно доходчиво, чтобы не возникало вопросов.
– Нет, мам, это вообще не тема для разговора. Тебе сейчас это необходимо.
Мы снова помолчали, каждый думая о своём. Я – о том, как часто мама сидела так рядом с моей кроватью, когда я болел в детстве. Я рос болезненным и слабым, и несколько раз врачи даже начинали подозревать, что мне не выкарабкаться. Но каждый раз мама каким-то образом совершала чудо, и я вставал на ноги. Но повторить его для мамы я не мог. Все знакомые доктора уже сделали всё, что могли, и даже немного больше. Но вся их помощь свелась к тому, что мать попала к хорошему онкологу и лежала в палате одна, а не в душной компании стонущих без умолка старух.
О чём думала мама, я не знал. Но её глаза стали похожи на те, с какими она обычно вспоминала отца: глубокими, тёмными, полными тоски. И на дне их плескалась боль. Она никогда не рассказывала ни как они познакомились, ни почему разошлись. Даже в детстве, когда я начинал расспрашивать, она отделывалась коротким: «просто так получилось». Если я настаивал, она моментально приходила в ярость, и я получал по губам. Потом мама, конечно, извинялась, и мы мирились. Сложно жить в ссоре с единственным в мире близким человеком, даже если этот человек – надоедливый маленький мальчик.
Сам не знаю, почему я спросил это. Вопрос просто сорвался с губ, словно вовсе без участия мозга.
– Папу вспоминаешь?
Мама вздрогнула, будто я уколол её иголкой, и мне стало даже стыдно за свою бестактность. Но она быстро взяла себя в руки и спросила в ответ:
– Так заметно, да?
– Ага…
– Да, он мне что-то часто вспоминается в последнее время…
Мама молчала так долго, что я даже подумал, что она ждёт, пока я сменю тему, но она вдруг продолжила:
– Он хороший был. Несмотря на… Ну, в общем. Детей любил. Смеялся много. Мы с ним так хохотали, всегда, каждую встречу.
Её тихий голос, в котором вдруг прорезалась странная нежность, казалось, тихими облачками оседал в углах палаты, скатываясь в пыльных кроликов. Махнёт уборщица шваброй – и снова поплывёт негромкий ласковый шёпот… Потом, когда всё кончится.
– Ты на него так похож, прямо очень. Меня это так пугало поначалу, характером ты тоже в него… Непоседа такой. Тебе всегда было скучно со мной детстве, да?
Мама посмотрела прямо на меня, и я торопливо сморгнул слёзы. Потом замотал головой, показывая, что она не права. Но мама и не слушала меня. Она говорила сама с собой, позабыв о том, что не одна в палате.
– Так боялась, что и поступать будешь так же… Как же повезло, вырос хорошим человеком. А ведь я так боялась…
Мамин голос затухал, становясь всё тише и монотоннее. Её голова опустилась на подушку, и она прикрыла глаза. Губы ещё некоторое время продолжали шевелиться, беззвучно артикулируя слова, но вскоре прекратилось и это. Мама уснула.
Я хотел было встать и выйти, но, поддавшись внезапному порыву, поднёс кончики пальцев к её лицу. Дыхание, слабое, как порыв ветра, поднятый биением крыльев бабочки, коснулось ладони. Я испытал странное облегчение, смешанное с почти кощунственным разочарованием. Мама давно уже перешла черту, когда смерть стала бы освобождением, но я стыдливо отогнал эту мысль прочь. Нельзя позволять себе думать о таком.
Поднявшись со стула, я осторожно прошёл к выходу и толкнул дверь. Распахиваясь, она едва не угодила по лицу Александре Васильевне, которая стояла близко к ней, словно подслушивая. Хотя какие у мамы могут быть секреты? В бреду, который бывает у неё всё чаще, она язык не контролирует…
– Уснула? – свистящим шёпотом спросила сиделка.
Я молча кивнул, прикрывая дверь. Старушка кивнула в ответ и потянула меня за рукав, оттаскивая в сторону. Первым моим порывом было выдернуть руку, но я почему-то не прислушался к нему, и позволил ей отвести меня от маминой палаты.