Китай, Россия и Всечеловек
Шрифт:
Несколько веков поэты воспевали Природу, предаваясь чувству восторженной печали (аварэ). Потом и танка оказалась велика. Оставили лишь верхнюю строфу-хокку из 17 слогов. (Отсюда название «хокку», позже стали называть «хайку».) Наверное, стяжение энергии в центральную точку, извне вовнутрь, характерное не только для японской поэзии, но и для других традиционных искусств, связано с памятью о Боге Священного Центра. Чем ближе к душе-кокоро, тем ближе к сокровенной Красоте, которая таится в обычных вещах. Все может вызвать Озарение, если сосредоточить ум на одном. Хокку рождаются мгновенно, спонтанно, как неожиданно раскрывается Цветок. Или как дровосек валит могучее дерево, скажет Басё.
Хокку, таким образом, не сочиняются, а проявляются в момент Сатори, из Пустоты, из того самого
Карээда-ни
Карасу-но томарикэри.
Аки-но курэ.
На засохшей ветке
Сидит ворон.
Осенний вечер!
А Судзуки скажет: «Есть великое Над в одиноком вороне, застывшем на ветке. Всё появляется из неведомой бездны тайны, и через всё можно заглянуть в нее. Не нужно сочинять поэму из сотен строк, чтобы дать выход чувству, которое возникает, когда заглядываешь в бездну. Когда чувство достигает высшей точки, мы замолкаем, потому что нет слов выразить это. Даже семнадцати слогов бывает много. Вставшие на Путь мастера дзэн выражают свои чувства двумя-тремя словами или ударами кисти. Если они выразят их слишком полно, не останется места для намека, а в намеке – вся тайна японского искусства. Мазок кисти, пятно может выразить что угодно: птицу, холм, человека – все во всем». [424]
Поэтому и называют Басё «поэтом ёдзё» – выразителем невыразимого, что поверх чувств. Ощущение Неизменного позволяет ему видеть Единое: «Вака Сайгё, рэнга Соги, картины Сэссю, искусство чая Рикю – их Путь одним пронизан. Это Прекрасное (Фуга). Кто следует Духу Творения, становится другом четырех времен года». [425] Прекрасное доступно просветленному сердцу, пульсирующему в ритме года: весны, лета, осени, зимы. У каждого времени – свое кокоро. О поэтических приемах можно говорить лишь условно. Это не столько приемы, сколько состояния души. Хокку «подлинного стиля» (сёфу) окрашены в свой цвет или источают свой аромат, позволяя пережить чувство «саби» – просветленной печали или просветленного одиночества ( санскр. вивикта-дхарма). Ученик Басё – Кёрай называл саби окраской стиха. Скажем, если старый человек натягивает тяжелые доспехи, чтобы отправиться на поле брани, или наряжается в дорогие одежды, чтобы пойти на вечеринку, то есть в этом что-то от саби. Прием «сиори» (гибкость, утонченность) выражает сострадание, но не словами, а каким-то внутренним чувством, исподволь.
«Сиори» называют той самой Формой-Сугата, о которой уже шла речь: Форма, исходящая из сердца. «Сиори – это гибкость слов, благодаря которой возникает ёдзё, позволяющее пережить саби». [426] Можно сказать, ёдзё – чувство, переполняющее душу, отсюда и сострадание. Рассказывают: как-то Басё с учеником Кикаку шли по рисовому полю, и тот, наверное, увидев стрекозу, сложил хайку:
Оторви пару крыльев
У стрекозы,
И получится стручок перца.
Басё возразил: «Нет, это не хайку: ты убил стрекозу. Чтобы получилось хайку, нужно сказать:
Прибавь пару крыльев
К стручку перца,
И получится стрекоза».
Сострадание – не только к людям, ко всему: к растениям, к лунному свету. Все живет и помнит о прежних жизнях.
Пестик из дерева!
Был ли он сливой когда-то?
Был ли камелией?
Сострадание возможно и к самому себе:
Как свищет ветер осенний!
Тогда лишь поймете мои стихи,
Когда заночуете в поле.
(Басё в переводе Веры Марковой)
Что говорить! Вся великая поэзия рождена открытой душой, повышенной чувствительностью, как у Блейка:
В одном мгновенье видеть вечность,
Огромный мир – в зерне песка,
В единой горсти – бесконечность.
И небо – в чашечке цветка.
Другое дело, что японцы культивировали в себе это чувство, или сверх-чувство, Единого. Оно неповторимо у каждого и присуще всем. Не потому ли, что исходит из «единого сердца» (иссин)? И если бы этого не было, общей прапамяти, то и не появилась бы любовь к хайку в другой традиции – скажем, в России. Появляются кружки любителей хайку, им посвящают книги, журналы, устраивают конкурсы. Конечно, и время таково: душа, уставшая от многословия, пустых иллюзий, тянется к покою, тишине, постигая сокровенное Ничто. Сергей Есенин уповал на извечное Слово: «В мире важен безначальный язык, потому что у прозревших слово есть постижение Огня над ним». И в эссе «Ключи Марии» вспоминает «Голубиную книгу»:
У нас помыслы от облак божиих…
Дух от ветра…
Глаза от солнца… [427]
Разве это не похоже на то, что называют «японским чувством»? Павел Флоренский завещал хранить «мудрость как целомудрие». А Николай Бердяев сам по себе, вне буддийской традиции, провозглашает мысли в дзэнском духе: «Познание Божества предполагает прохождение через катастрофу сознания, через духовное озарение, изменяющее самую природу разума. Просветленный, озаренный разум есть уже иной разум, не разум мира сего…» И говорил, что «грех есть прежде всего утеря целостности, целомудрия, разорванность, раздор». [428] А Врубелю принадлежат слова: «Истина – в красоте. Искусство – вот наша религия». В Серебряном веке происходит чудо, прорыв к вселенскому Чувству (к «тихой и печальной музыке человечества», по Вордсворту) – в поэзии, философии, в музыке. «Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель! Вечно носились они над землею, незримые оку» (А. К. Толстой). Философы России видят возможность спасения от распада, разрушения сущего в Логосе. Нужно осознать мысль в Природе и природу в мысли, вернуться к Природе как сущему, призывал Владимир Эрн. «Предвечно сущее Слово, Которое Само о Себе говорит: „Аз есмь сый“, явилось тем творческим принципом, в Котором и Которым сотворено все существующее. Вселенная, космос, есть раскрытие и откровение изначально сущего Слова. Будучи этим раскрытием и откровением, мир в самых тайных недрах своих „логичен“, то есть сообразен и соразмерен Логосу…» [429] Потому и потянулись души современников к философам ушедшей эпохи. Распавшиеся пары притягиваются к единству: ум-сердце, прошлое-настоящее, человек-природа. Ни одна из сторон не может обойтись без другой.
Казалось, наступает время избавления от тотальной зависимости, поработившей сознание, от горизонтального мышления: время соединить Землю с Небом, подняв повергнутую вертикаль. Связь по вертикали, земного с небесным, все ставит на свои места. Это в корне изменило бы отношение к сущему, которое более не воспринималось бы «по частям», а воспринималось бы как само по себе целое, микромир. При этом образуется не моноцентрическая модель: здесь центр, там периферия, здесь главное, там второстепенное, здесь господин, там раб, и никто из них не свободен, – а «сингулярная» (по Бердяеву). Всякое противопоставление порабощает. Все единичное содержит в себе Единое, причастно вечности. Не «то или это», как думали веками: «разделяй и властвуй», пока не разделили самого человека так, что он уже не может властвовать над самим собой, – а «это есть то», «тат твам аси», сквозная мысль Упанишад.
Процесс индивидуализации, самостояния каждого неизбежен в процессе духовной Эволюции по закону человеческого Пути – назови его Великим Дао или Божьим Промыслом (отсюда и «богочеловеческая» интуиция Вл. Соловьева). Пусть мир все еще живет по законам абсурда, не ведает, что творит, но восхождение к Духу, к Ноосфере остановить невозможно. Тому свидетельство и наука, обретающая человеческое измерение, и искусство, уставшее от авангардных форм, из которых выхолощен дух. Потому и обращаются к японскому искусству сосредоточения: к садам из камней, чайной церемонии, к хайку. В поиске себя – постигают Истину дзэн. Под стать нашему поэту: