Китай, Россия и Всечеловек
Шрифт:
«Покой есть главное в движении» (Лао-цзы). В театре Но интересны именно те сцены, когда замирает движение (сэну токоро га омосироки – букв, «интересно то, где нет действия»), чтобы зритель мог со-переживать тому, что невидимо присутствует, пробуждая «светлое, чистое, прямое сердце». Тогда и донесет актер «Красоту Небытия» (Му-но Би), когда войдет в состояние неприсутствия: «не-я» (муга), «не-мыслия» (мусин) – и даст другим пережить невидимое, таинственно-прекрасное. По мысли Дайсэцу Судзуки: «Не только великие духовные открытия, но и великие моральные и социальные явления происходили в результате мгновенной работы Подсознания. Преодолеть эгоцентризм и значит обратить наше внимание на это обстоятельство. Для японского мышления „Муга“ и „Мусин“ означают то же самое. Когда кто-то достигает „Не-я“, „Не-мыслия“, значит, он проник в Подсознание. „Не-я“ – особое состояние экстаза, когда пропадает ощущение, что именно я это делаю. Ощущение своего „я“ служит главной помехой в Творчестве». [415]
Прикасание к первичному позволяет видеть вещи в их подлинности, Таковости-Татхате. Проникая в подлинную природу другого, познают себя, своего внутреннего человека. Мацуо Басё скажет: «Кто следует Духу Творения (Дзока), становится другом четырех времен года. На что ни смотрит, во всем видит Цветок. О чем ни думает, думает о Луне. Кто не видит во всем Цветка, тот дикарь. У кого нет в сердце Цветка, тот похож на зверя. Не будь дикарем, изгони зверя, и воплотится в тебе Дух Творения». [416] А Судзуки пояснит: «Басё жил не там, где мы. Он прошел сквозь поверхностные слои сознания до его глубочайших глубин, в Бессознательное, которое глубже бессознательного в понимании современных психологов… Интуитивное постижение Реальности невозможно, если мир Пустоты ( Шуньяты ) представляется по ту сторону наших повседневных чувств, ибо оба мира – чувственный и сверхчувственный – нераздельны». [417]
И разве не ощущаем мы этой таинственной глубины в хокку Басё?!
По горной тропинке иду.
Вдруг стало мне очень легко.
Фиалки в густой траве!
(перевод Веры Марковой)
Отсюда и соответствующее восприятие Формы: и она дышит в сердечном ритме, следуя своим Путем, на который ни один мастер не может посягнуть. Известный современный эстетик Имамити Томо-нобу напоминает, что слово Форма ( япон. Сугата) имеет также значение «ветер», что свидетельствует о наличии в ней «подвижной, невидимой, нематериальной энергии», и этим отличается от понимания формы в западном искусстве. [418] А причина все в том же подсознании или архетипе, разделившем субъект и объект, сущность и существование, покой и движение в западном сознании. От необратимого уже разделения и «клиповое сознание». С одной стороны, безудержное движение, опережающее мысль. С другой – статика, застывшая форма. На Востоке первичен покой: движение исходит из сосредоточенного покоя, а не наоборот. Потому и не дается свобода, сколько ее ни взыскуют, потому что свобода есть Целое.
Эту разницу не мог не подметить первый (по времени и по значению) японский философ Нисида Китаро (1870–1945), изучивший за десяток лет философию Запада, от Аристотеля до Бергсона и Хайдеггера. Уже в ранней работе «О Добре» он писал: «Конечно, в ярчайшем развитии западной культуры, которая воспринимает Форму как Бытие и верит в созидание Добра, немало того, что заслуживает уважения и чему нам стоит поучиться. Но не скрыто ли в Основе восточной культуры, доведенной нашими предками за прошедшие тысячелетия до совершенства, стремление видеть форму бесформенного, слышать голос беззвучного ? Наша душа постоянно стремится к этому, и я хотел бы создать философию, отвечающему этому стремлению». [419] Нисида повторил слова Лао-цзы – «форма бесформенного, голос беззвучного», но, думается, это в большей степени соответствует японскому чувству.
Недаром именно в Японии воплотился дзэнский дух, выражающий себя «вне слов» (гэнгай), вне текста (фурю мондзи): непосредственно – «от сердца к сердцу», «от учителя к ученику». Можно вспомнить слова из Нобелевской речи Кавабата Ясунари «Красотой Японии рожденный»: «громовым молчанием» ответил Вималакирти, мирянин, переживший Просветление, на вопрос о природе недуальной Реальности. Писатель традиционно настроенный не мог мыслить иначе, чем мыслили его предки, не мог не выразить сути национального духа. В дзэнских залах для медитации «сидят молча, неподвижно, с закрытыми глазами, пока не приходит состояние полной отрешенности (мусин). Тогда исчезает „я“ (муга), наступает „Ничто“. Но это совсем не то „Ничто“, как понимают его на Западе. Скорее напротив. Это Пустота, где все существует вне преград, ограничений – становится самим собой. Это бескрайняя Вселенная души… Ученик остается единственным хозяином своих мыслей и Просветления достигает исключительно собственными усилиями. Здесь важнее интуиция, чем логика, акт внутреннего Пробуждения-Сатори, чем приобретенные от других знания. Истина не передается „начертанными знаками“ (фурю-мондзи). Истина „вне слов“ (гэнгай). Это предельно, по-моему, выражено в „громовом молчании“ Вималакирти».
Потому и начал свою речь Кавабата поэзией дзэнских монахов XIII века Догэна и Мёэ. В медитативном состоянии Мёэ общается с луной: «Глядя на луну, я становлюсь луной. Луна, на которую я смотрю, становится мною. Я погружаюсь в Природу, сливаюсь с ней». [420] Японцам с древности знакомо чувство Всеродства: «Одно во всем и все в Одном», что и позволяет говорить об «эстетике Целого». [421] Другое дело, что эта идеальная модель неосуществима в социальной жизни, построенной на запретах и регламентациях разного рода, но осуществима в том смысле, который придавал ей Вл. Соловьев: «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности». [422] Японские же боги завещали воплотить их волю в искусстве, в образах Прекрасного, потому что Прекрасное и есть Истина. Потому традиционная культура так мало подвержена влиянию времени, что ориентирована не на социо-историческую жизнь, не на «изменчивое», а на «Неизменное», что и позволило ей обрести измерение вечности. По крайней мере, у мастера Но – Сэами были основания сказать: «Есть предел человеческой жизни, но нет предела Но». Его взгляды разделяли и европейские приверженцы искусства Но в начале XX века.
Уже первый Бог, о котором повествуют «Кодзики» («Записи о деяниях древности», 712), назывался Амэ-но Минака-нуси-но ками – «Повелитель Священного Центра Небес». Он мгновенно исчез, но задал Программу на все времена. Заложенное в Подсознании не может не проявиться. Всему назначено – по Небесному образцу – иметь свой Центр, свое кокоро. Но чтобы отдельные сущности не распались, вслед за первым появились еще два бога: Таками Мусуби-но ками и Ками Мусуби-но ками, призванные соединить небесное с земным. Потому и назывались «мусуби», что значит «связывать одно с другим», а еще значит «завязь, зародыш», свидетельствуя о естественности, органическом происхождении сущего и о двуединстве, устремленном к одухотворенному Триединству, как повествуют «Кодзики».
Мог ли Человек выпасть из этой божественной Программы, несмотря на жесткие правила подчинения низших высшим? Наверное, мастерам нелегко было сохранять свою свободу, они уходили странствовать и нередко попадали в опалу. Но это все происходило на том уровне, который не достигал национальной души – Ямато дамасий, или того Подсознания, о котором говорил Судзуки. Национальная душа не может исчезнуть, как не может исчезнуть Неизменное в изменчивом мире. Не может исчезнуть и Человек, носитель этой души. Еще любимый просвещенными японцами даос Чжуан-цзы говорил: «Небо и Земля родились одновременно со мной; мир и я – одно целое». Внешний человек видит внешний, изменчивый мир и отпадает от мира внутреннего, от духовной Основы, и это гораздо опаснее, чем может показаться. «[Мирами] асуров называют те миры, покрытые слепою тьмой; в них после смерти идут люди, убившие [в себе] атмана », – сказано в упанишадах (Има упанишада, 3). Поверхностное, «зауженное сознание», как шагреневая кожа, сжимает сферу жизни и может привести к ее исчезновению. (И это, по-моему, особенно опасно для России. Если европейские страны как-то противостоят разрушительной силе техногенной цивилизации (власть которой не распространяется на внутреннего человека) – за счет продвинутости самой цивилизации, рациональной конституции, навыка законопослушания, правопорядка, то русскому человеку не на что опереться, кроме собственной совести и памяти. А именно в беспамятстве, в забвении прошлого, своих корней причина его нескончаемых бед. И никакое покаяние не поможет, если не пробудится память, сознание не пройдет обратный путь до истоков болезни. Все негативные стороны нашей жизни, от алкоголизма до бюрократии, превращающей национальное чувство и национальную энергию в пустые хлопоты, чтобы оправдать свое существование, есть тупиковый путь – путь саморазрушения.)
Об одинокости, об отчуждении человека от мира вследствие отчуждения от самого себя японцы узнали от писателей-экзистенциа-листов. Их собственная традиция развивала чувство причастности всему в этом мире, благоговения перед прошлым, чувство целого, того, что невидимо присутствует в их жизни. «Идеал японского исполнительского искусства, – пишет Масакацу Гундзи, – направлен не в будущее… в нем сильна тенденция к обращению к предкам… Искать идеалы и образцы в прошлом – это своего рода специфика восточного мышления». Само слово кэйко, «репетиция», означает «обращаться к прошлому». Этим японский театр отличается от западного: «Перемены, происходившие в западном театре, представляли собой эволюцию предшествующих форм, исчезновение старых форм по мере возникновения новых. В противоположность этому в Японии происходила не смена старых форм новыми, а имело место одновременное сосуществование старых и новых форм». [423]
Потому и говорят о «непрерывности» японской традиции и японской культуры. Не только культура, но и государство для них живой организм (кокутай – «тело государства»), заболевание которого не может не сказаться на каждом. Не отсюда ли чувство всеобщей ответственности, интуиция предвечного человека (на современном языке – «антропный принцип», противоположный антропоцентрическому)?
Наконец, что же такое хокку ? Для Мацуо Басё это вестники «Духа Творения», который поднимает человека над собой до вселенского Чувства. И хокку есть некое завершение Пути, но противоположного тому, который привел к «клиповому сознанию». При внешнем сходстве (те же неожиданные, казалось бы, сцены) – полное внутреннее несоответствие, так часть не может соответствовать Целому. Хокку не случайные фрагменты, а Цветы Бытия, рожденные Интуицией в той точке, где время и пространство сжимаются до предела или вовсе исчезают в «вечном теперь». Возможно, и это связано с божественным происхождением песни. Первые танка – «короткие песни» в 31 слог – сложили Небесные Боги в восторге ( аварэ ) перед возникающим миром. Они задали ритмический порядок чередования слогов 5-7-5-7-7. Пружинный ритм, асимметрия слогов вводит в бесконечность. Бесконечной оказалась и жизнь танка, или вака (японской песни), как и хокку-трехстиший.