Китай, Россия и Всечеловек
Шрифт:
Так что дело не в Логосе, а в унаследованном образе мышления, разделившем все на противоположные части, чтобы удобнее было перекраивать Природу по своему усмотрению. Но напомню: все искусственное, состоящее из частей подвержено исчезновению в отличие от того, что существует вечно. На Востоке извечен Разум Будды, Великое Дао, на Западе – Логос, Бог. То, что не возникает, не может исчезнуть, и, стало быть, человек не обречен. Извечно благое – то, что задано свыше, назови это волей Неба или Божьим Промыслом, – не может не осуществиться, если, конечно, человек не успеет исчезнуть с физического плана. А чтобы этого не случилось, инстинкт самосохранения заставляет задуматься, почему все идет не туда. Каков Путь, предназначенный человеку? Ведь не только искусство рассекается, уподобляясь «клипу», но разрываются все жизненные связи: человека с природой, семейные, национальные. Не оттого ли, что не меняется сознание человека?
Теряя
Итак, с одной стороны закономерно, что появилось «клиповое сознание» – потребность в открытости, в преодолении линейного мышления, замкнувшегося на самом себе в своего рода петлю. С другой, сознание не вышло за рамки того же дихотомического мышления, скорее представляет его конечную остановку, или «плод» (если воспользоваться буддийским пониманием причинности – инга: созревший плод несет свое семя). Может быть, это сигнал бедствия? Дальше делить некуда. Отпадая от Целого, все превращается в свою противоположность. Время, отпадая от вечности, превращается в разрушительную стихию, начинает тиранить человека. И об этом появляются книги. [407] Предоставленное самому себе время набирает скорость, а на скорости человек не успевает ни думать, ни чувствовать, автоматизируется. Красота, отпадая от морали, теряет себя и уже не возвышает человека над собой, а опускает его ниже себя. Отсюда потеря художественного вкуса, невзыскательность – стихия вульгарности, которая поглощает все, начиная с языка. Порча языка от порчи души. Легализация бранных слов – свидетельство заболевания, духовной деградации нации. Как нужно ненавидеть Россию, чтобы надругаться над ее языком, над душой нации, заменив живые слова мертвыми. (И не возродится Россия без возрождения языка, что положило бы конец демографическому кризису. Все связано в гораздо большей степени, чем это кажется, скажем, организаторам «Культурной революции»; само название парадоксально: там, где есть культура, не нужны революции.)
Участь дробления миновала японскую культуру. На ее почве не могло возникнуть «клиповое сознание». Не потому ли, что мастера дорожили целостной природой сущего, ощущая Неизменное в Изменчивом? Река жизни течет, меняясь на поверхности, не меняясь на глубине. Говоря словами даоса Чжуан-цзы: «В разделении есть нераздельное, в спорном есть бесспорное». Чувство Неизменного в Изменчивом возвысило японское искусство, поставило его над временем. Менялись стили от эпохи к эпохе, но неизменным оставался дух или стремление к Истине-Макото, к извечно Прекрасному. Отсюда и независимость от времени традиционного искусства Японии: поэзии, театра, живописи – на протяжении веков оно сохранялось почти в первозданном виде. Оттого растет к нему интерес, и не только в Японии. Не потому ли, что японское искусство ориентировано не на свободную волю человека, теряющую себя вне духа, а на волю богов-ками?
От них потомки унаследовали «светлое, чистое, прямое сердце» (ака-руки киёки наоки кокоро) – свидетельствуют древнейшие тексты Японии. И нет того, кто не имел бы своего сердца-кокоро: человек ли, поэзия или сердце весны. Кокоро едино и у каждого свое, о чем века спустя сказал проповедник «Учения о сердце» Сёо: «Если у Вселеной одно сердце, значит, каждое сердце – Вселенная».
А насколько это естественно для японской души, свидетельствует реакция японского романтика конца XIX века Китамура Тококу на европейскую науку: «Ныне существует некая философия… В Древности же не было иного пути к познанию истинной сущности Вселенной, кроме как через сердце человека. И потому, поддаваясь очарованию цветов, приближаясь душой к явлениям иного мира, здесь, под блуждающей луной, слушая ветер и созерцая дождь, мы проникаем в сущность единого бытия Природы». [408] И вряд ли романтику могла прийти в голову мысль, что те же чувства испытывал его далекий предок, поэт Кино Цураюки, когда писал в Предисловии к антологии «Кокинсю» в 905 году: «Песни Ямато! Вы вырастаете из одного семени – сердца и превращаетесь в мириады лепестков речи – в мириады слов. Люди, что живут в этом мире, погружены в густые заросли суетных дел; и все, что наполняет их сердца, они высказывают в связи с тем, что они слышат и что они видят. И когда слышится голос соловья, поющего среди цветов свои песни, или голос лягушки, живущей в воде, кажется: что же из всего, что живет на земле, не поет собственной песни?» (перевод А. Е. Глускиной). Это было естественно для японского поэта любого времени, которого он мог не замечать, как не замечал себя во времени. Он как бы не сам сочиняет стихи, а берет их от цветов, от птиц, от лунного сияния, лишь настраивая свое сердце в унисон с тем, что видит и слышит. Благодаря этому и проникает в то, что невидимо, но радует душу во все времена, ибо вечно и прекрасно.
Несосредоточенность на себе обусловила законы художественного мышления: через каждое явление Природы, даже самое незаметное, можно прикоснуться к Истине-Макото, которую они отождествляли с Красотой. Отсюда и непривычные для нас приемы: ёдзё — сверхчувства, позволяющего пережить мир невидимый, но истинно-сущий.
Особая роль паузы – ма: в Пустоте все уже есть, полнота непроявленного, таинственно-прекрасного. [409] То Неизменное, о котором поэт Мацуо Басё (1644–1694) напомнит: «Без Неизменного (Фуэки) нет Основы. Без Изменчивого (Рюко) нет обновления». То есть в любом явлении мастер может почувствовать душу, соединяющую одно с другим, если он приведет свое сердце-кокоро в состояние безмятежности. В этом особенность японской культуры: «Сердцевиной японского исполнительского искусства являются так называемые ма (паузы). Причем это пауза не временная. Она также не связана с психологией выражения. К этому понятию паузы близко подходит то, что в японском искусстве называется кокю (унисон, сопереживание) или ёхаку (оставленное незаполненным пространство, белое пятно). Это можно было бы назвать проявлением сущности национальной специфики». [410]
Дух Пустоты, позволяющий проявиться Единому в конкретной форме единичного, дает о себе знать не только в искусстве, но и в быту японцев, в устройстве дома. Главное – не отгородиться от Природы, источника Жизни. Ничего лишнего, заслоняющего естественный свет: подвижные, раздвижные перегородки, сёдзи, фусума, которые в любой момент можно убрать. Как видят мир, так строят свои жилища. «В японском традиционном доме, например, „дзасики“ становится то гостиной, то спальней, то столовой – так свойства пространства меняются в зависимости от характера происходящих в нем в какой-то данный момент конкретных действий… Иными словами, во многом зависит от действующей интуиции общающихся». [411] Можно сказать, интуиции подвижной неподвижности или «неизменного в изменчивом».
Иначе говоря, стремление не стеснять, не посягать на свободу другого, ибо у каждого своя душа, обусловило между ними прозор («промежуток» – одно из значений «ма»). Ничто не должно мешать сердцу биться в своем ритме, не должно мешать самовыражению мастера и того, с чем он имеет дело. Так появилась проза «дзуйхицу» (букв, «следовать кисти»). (Об их свободной манере позволяют судить «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон.) По словам мастера дзэн Дайсэцу
Судзуки: «Можно сказать, что кисть движется сама по себе, независимо от художника, который лишь позволяет ей двигаться, не напрягая свой ум. Если только логика или рефлексия встанут между кистью и бумагой, все пропадет… Цель рисунка тушью-сумиэ – заставить сам дух изображения двигаться по бумаге. Каждый удар кисти должен пульсировать, как живое существо. Кисть становится живой… Мы, восточные люди, чувствуем присутствие некоего движущегося Духа, который каким-то таинственным образом парит вокруг штрихов, точек, придавая всему ритм живого дыхания». [412]
И в музыке каждый звук как бы сам по себе, подчинен не линейному, ладовому строю, а точечному. Каждый звук сакрален. Говорят: через один Звук можно стать Буддой, но это должен быть именно тот, неповторимый звук – АУМ или ОМ (семя, росток). Упанишады называют его основой всех звуков, олицетворением Брахмана: «Слог, который возглашают все веды и который произносят все подвижники… Это – ОМ. Поистине, этот слог – Брахман» (Катха упани-шада, 11, 15–16). [413] А японские буддисты говорят: буква «а» – несотворенная, олицетворяет «тело Будды» (Дхарма-кая), изначальную сущность, светлую и благую.
Ту же роль играет незаполненное пространство в живописи, уже упомянутое «ёхаку»: главное не сказанное, а недосказанное. Эти паузы, во времени и в пространстве, дают свободу звуку, цвету, линии. Отсюда принцип «несмешиваемости»: все само по себе Таково. По закону Целого одно едино с другим, оставаясь самим собой. Естественно, принип «Одно во всем и все в Одном» не мог не сказаться и на языке. По мнению лингвиста Божьей милостью А. Холодовича: «Множество конкретное противопоставляется множеству дискретному… Именно в силу этого как бы индивидуализируется и представляет нам множество в образе единицы … Японское имя это слово, в котором отражено единство целого и части, то есть то понимание, где единица и множество если и имеют место, то присутствуют на заднем плане, в тени, „вне светлого поля сознания“. И это – господствующее отношение в японском языке». [414]