Китай, Россия и Всечеловек
Шрифт:
А можно вспомнить Ф. М. Достоевского: «ничем не искоренить в сердце народа жажду правды» – и слова Зеньковского о нем: «Вся тайна влияния Достоевского заключается в той правде, которая глядит на нас со всех страниц его произведений и которая придает им неотразимую силу». [437] И тот же Достоевский писал: «Революция, кроме конца любви, ни к чему не приводила… Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает… А идеалы его сильны и святы, они-то и спасли его в века мучений… Если притом и так много грязи, то русский человек и тоскует от нее всего более сам, и верит, что все это – лишь наносное и временное, наваждение диавольское, что кончится тьма и что непременно воссияет когда-нибудь вечный свет». [438]
Естественно, «правда» – высшая ценность и для Николая Бердяева. Акценты разные, но суть одна. «Есть высшая правда в том, что человек – существо самоуправляющееся. Отблеск этой истины есть в демократии, в этом положительная, вечная сторона демократии, фактически всегда искаженная». [439] В Индии нет религии выше Истины: «Истину должно почитать, как Брахмана», – сказано в Ведах.
Во времена воинских искушений, когда Япония свернула с Пути, японский христианин Утимура Кандзо напоминал: Истина от Бога, не от государства. Если сохраним Истину, то и поверженное государство поднимется. Отречемся от Истины – и процветающее государство погибнет.
Для тех и других Истина неотъемлема от Красоты: Истина есть Красота, а Красота есть Истина. Красота предопределена человеку во спасение. Не потому ли посланный богиней Аматэрасу управлять японскими островами внук Ниниги выбрал из двух невест не долгожительницу, Деву-скалу Иванаги-химэ, а Цветущую деву Сакуя-химэ, чья красота облетает, как лепестки сакуры? С тех пор и полюбилась японцам Красота мимолетная, которая, однако, не исчезает, а возвращается в свою вечную обитель. Потому и называли ее Красотой Небытия (My-но Би), существующей невидимо, доступной лишь сердечному зову. Напоминая о себе в мгновениях Жизни, обретая разные обличья в разные эпохи, она по сути оставалась той же. Красота японцев мгновенна, полуприсутствует в каждом миге Бытия, «здесь и теперь», являя вечную Истину. Не абстрактное мышление, а переживание, спонтанное, самоестественное чувство Красоты обусловило стиль их мышления.
Потому и полюбился японцам Достоевский, что Красота для них вездесуща. «Всякая-то травка, всякая-то букашка, муравей, пчела золотая, все-то до изумления знают путь свой, не имея ума, тайну Бо-жию свидетельствуют, беспрерывно совершают ее сами». И японец ощущает то же, что старец Зосима из «Братьев Карамазовых». Ван Гога пленило умение японцев в одной травинке воплотить мир, но здесь другое. Здесь сердечное созвучие, обоюдная восприимчивость к прекрасному. Японец разделит восторг князя Мышкина: «Я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его?» У русских не было традиции благоговейного отношения к Природе, но была сердечная с ней связь.
Правда потому безупречна, что пробуждает чувство прекрасного. Мир уже спасен, нужно лишь довериться ему. И в сердце Достоевского вера в абсолютное Добро, которым наделено каждое существо: «Существование в каждом человеке возможности совершенного добра, а следовательно, и совершенного счастья, было любимой мыслью Достоевского», [440] – заключает Лосский, ссылаясь на «Дневник писателя»: «Беда ваша в том, что вы сами не знаете, как вы прекрасны! Знаете ли, что каждый из вас, если бы только захотел, осчастливил всех… И эта мощь есть в каждом из вас, но до того глубоко запрятанная, что давно уже стала казаться невероятною». А буддист скажет: каждый человек Будда, только не каждый понимает это. «Красота спасет мир», когда человек увидит ее прежде, чем себя. «Дух Святый, – запишет Достоевский в заметках к «Бесам», – есть непосредственное понимание красоты, пророческое сознавание гармонии, а стало быть, неуклонное стремление к ней». [441]
Не удивительно, что У Тимура Кандзо – о нем уже шла речь – верит, что нет более родственных религий, чем буддизм и христианство. Говорят, что буддийский путь ведет к полному исчезновению, а христианский – в жизнь вечную. Но и буддисты верят в бесконечность истинно-сущего. Пусть Нирвана отличается от христианского Царствия Небесного, но и она есть бесконечность подсознательного или высшего сознания. Буддизм не есть абсолютное отрицание, а отрицание печали во имя блаженства, греха во имя добродетели, смерти во имя жизни. Буддизм проповедует избавление от страданий, христианство – от греха. «Буддизм и христианство – всемирные религии братства – не проводят различий рас, наций и классов. Для каждого открыт путь в общину – сангху и в христианскую церковь». [442] Наконец, и та, и другая несут веру в бессмертие, что возвышает человека над самим собой, до себя истинного.
Истинный христианин рад встретиться с Добром в любой религии, будь то буддизм, конфуцианство или даосизм. Взор христианина всегда тянется к свету. Когда христианин излучает Божественный свет, высвечивается все хорошее в мире.
И разве это не созвучно идее «положительного всеединства» Вл. Соловьева? Не потому ли, что «в буддизме метафизически „пробужденному“ подлинная действительность открывается с полной достоверностью» по причине «полного совпадения субъективно-переживаемого с объективным порядком и строем Вселенной»? [443] И потому близка японскому сердцу русская литература, пророчество Достоевского о спасении мира Красотой – чистой, непорочной, которая очищает душу. Она едина для всех и у каждого своя. «Дух Святой есть непосредственное понимание красоты, пророческое сознавание гармонии и, стало быть, и неуклонное стремление к ней». [444] Изначально целостен человек, соединивший в себе чувство прекрасного, нравственное и религиозное.
Ощущение Красоты как Истины, а Истины как Красоты, ощущение вечности, невидимого истинно-сущего, стояние над миром явленным сближает Россию с Японией. В. В. Розанов писал в «Легенде о Великом Инквизиторе»: «Найдем ли мы внутри европейского существования бесконечное? Все идеалы европейские во всем конечны – а без бесконечного человек существовать не может». В этом суть и главное отличие от того пути, по которому шла та Европа, которая сосредоточилась на земном, предметном мире, на отвлеченном знании. Не потому ли, по мысли Розанова, к концу XIX века «Европа сразу и как-то бесконечно постарела; она вдруг осела, начала расти в землю»?
И те, кто смотрел на Россию изнутри, пока у нее не отбили память, не мог не заметить разительного отличия Запада и России. Разница лежит в пределах «двоицы» и «троицы». Первая притягивает к земле, отторгая от Неба. На это обратил внимание Рене Генон – на отпадение от Основы, забвение вечных Принципов, вне которых все теряет смысл, превращается в хаос. В современной западной цивилизации видят только случайные, неупорядоченные вещи и в современной науке заботятся не о качестве знаний, а об их количестве. «Современный дух замыкается во все более и более сокращающейся относительности… Отсюда хаос бесчисленных теорий, гипотез, которые сталкиваются, противоречат друг другу». Но интеллект, отрицающий Истину, отрицает основание своего бытия, отрицает сам себя. «Последнее слово западной науки и философии – это самоубийство интеллекта; может быть, в этом только прелюдия того чудовищного космического самоубийства, о котором грезили некоторые пессимисты». [445]
И все же автор не теряет веру, что если возродится ум, проникающий в вечные Принципы, то все остальное может стать нормальным: можно восстановить порядок во всех областях, установить окончательное вместо временного. Для этого следует преодолеть привычку отрицать то, что было, пренебрегая прошлым, вековыми традициями, которыми дорожат на Востоке. Действительно, раздвоенность, унаследованный от греков закон борьбы, противостояния приводит Запад к «войне всех против всех», вопреки закону Единого, предназначенного человеку изначальным Логосом.