Классическая драма Востока

Гуань Хань-цин

Из глубины души, Из самых недр Тоскующего сердца Льются слезы Несчастной матери. Ее рыданья Как будто умоляют всех понять, Что перед ними — сын… Что перед сыном — мать… Но мудрено им догадаться! И Санкити Дикарь Пытливо смотрит В лицо несчастной матери — и вновь К земле глаза он опускает… Слезы Ему сжимаю горло… Он молчит… И наконец:

— Послушай, госпожа кормилица! Я один, один пустился на это позорное воровство. Да и чего же ждать от простого мальчишки-погонщика?

Я никого не стыжусь. Но перед тобой мне стыдно. Вот ты спрашиваешь меня: не ради ли моего отца я украл? Жестокие слова! Поверь, будь у меня отец, не пришлось бы мне лошадей гонять. Но я не знаю, есть ли у меня отец. Хоть краем глаза взглянуть бы на него!..

Правда, у меня есть мать, но она боязлива, как все женщины… И она служит в знатном доме. Мы теперь чужие друг другу.

К чему мне оправдываться? Все равно: теперь я заслужил кличку "вор"! Меня опозорили перед целым светом.

Я никогда не посмею взглянуть в глаза моему отцу! Я молю, убейте меня! Скорее убейте меня!

Когда ты так говоришь со мной и жалеешь меня, я теряю мужество. Еще немного — и я не захочу умирать.

Отойди от меня. Вернись в гостиницу для знатных людей. Я не хочу больше видеть твоего лица!..

Он прижимает оба рукава К своим глазам И плачет. Сколько силы В его мятежном сердце!.. Сигэнои Совсем теряет разум: — Умоляю! О, будьте милосердны! Пощадите Воришку… мальчика!.. Я, Сигэнои, Готова

жизнью поручиться За этого несчастного ребенка! Она рыдает в голос, Позабыв, Что самураи смотрят на нее И слушают… Она ломает руки И падает без сил Ничком на землю… Тут старший из вассалов — Хонда Ядзаэмон — выходит из дверей: — Мне доложили О происшествии! И я постановляю:

Поскольку украденная вещь была возвращена, а главное, поскольку мы находимся в пути, следовательно, в чужих владениях, — считать, что столь ничтожное дело не требует судебного разбирательства.

Дарую жизнь тебе. Вставай — и уходи! — Он поднимает Санкити с земли И ставит на ноги. Но дикий мальчуган По-прежнему глубоко безутешен: — Так опозорить И потом простить?

Как же мне жить теперь? Нет-нет, если у тебя в сердце есть сострадание, вели казнить меня! А лучше — убей меня сам, своим мечом!

Он снова падает на землю. Старый Хонда Разгневан.

— Ах ты, маленький наглец! Ни в старых, ни в новых законах — нигде не сказано, чтобы карали смертью за такой ничтожный проступок.

Вставай, ну! И проваливай отсюда!

Но Санкити упрям: — Так вы насильно, Жестокие, Мне навязать хотите Поруганную жизнь?.. О, о! Теперь Я знаю, что мне делать!

Санкити вдруг вскакивает на ноги. — Я-а!

Ты, подлый Хатидзо! Меня ногами, Как червяка, топтал! Оставил знак Позорный на моем лице! А я — Сын самурая. Каждый самурай, Когда он опозорен, умирает. Мои слова ты слышал — И не понял? Не кончив говорить, Одним рывком Короткий меч, Отточенный, как бритва, Из ножен выхватив, Вдруг Санкити Бросается к Шмелю — И быстрым взмахом Ему перерубает шею! Взмах — Как молния удар! И голова Слетела с плеч. "Убийство! Стой!" — Все разом вскрикнули. Его хватают. "Пощады не проси!" Десяток рук Веревкой скручивают малыша, Сам Хонда потрясен. Он объявляет:

— Да! Приходится сдать его с рук на руки старосте этого селения. Послать его под стражей в здешнюю управу!

Ну что ж ты сел на землю? Встань!

И стражи Убийцу маленького поднимают И ставят на ноги. Мать — Сигэнои, — Теряя разум, Может только плакать. Она понять не в силах, что стряслось, И только повторяет:

— Я еще никогда, никогда не слышала, чтобы в такое время… в такое время, когда свадьба готовится… кого-нибудь веревкой связывали… бросали в тюрьму… Я еще никогда…

Она шатается… Ее уводят в дом. Она шагнет, Оглянется — и снова Шагнет бессильно… Мальчик провожает Глазами мать. Потом покорно, Закрыв глаза, Стоит, как будто в камень Он обратился. Но в себя приходит И говорит: — Что ж… этого я и хотел. Не мог я Жить опозоренный. Меня ногами Пинали. Лоб расшибли. А потом Швырнули жизнь, как нищему — подачку. Э! Одному спуститься в ад? Не лучше ль С собою взять попутчика? И разом Поклажу двух хозяев подвезти? За тот же путь словчить двойную плату? Умрут все люди. И отец и мать Когда-нибудь умрут. И под конец Мы, трое, там сбредемся, не боясь Разлуки. Все приходят из другой Гостиницы на землю. И должны Мы к вечеру в харчевню возвратиться. Пошла в обратный путь, моя лошадка! Споткнулась, стерва? Но!.. Корэ-корэ! Хоп-хоп!.. Любой бесстрашный самурай Его отваге может подивиться. У седовласого Ядзаэмона Слезинки навернулись на глаза. Жаль смельчака! И Санкити уводят. Толпа расходится угрюмо… Все тихо. Только крики сторожей, Следящих за огнем, стук колотушек Порою нарушают тишину Гостиницы, Где сном глубоким спит О-химэсама Со своею свитой.

Из третьего действия. Странствие по дороге сновидений

Эй, Ёсаку из Тамба! Ты погонщиком был, А теперь от погони Сам бежишь, словно конь, Озираясь пугливо Средь далеких лугов! Средь далеких лугов Звучало Имя твое — Ёсаку, Ёсаку из Тамба! Там, бывало, Про тебя пели птицы, А теперь… Даже маленькая трясогузка, Любви обучившая богов, В мертвой траве, В осенней траве Замолчала. Сквозь ночной осенний мрак Погоняй коня, Ёсаку, Колокольцами звеня! Но-о!.. Корэ-корэ!.. "Только вспомню тебя, Ёсаку [313] , На луга туман упадет". О, не твои ли слезы, Коман, Пролились печальным дождем? Но-о!.. Корэ-корэ!.. Путь не близкий. Надо коня покормить. Мы оставим сухую траву И камыш С кровли хижины низкой Про запас, На прокорм коню… Пусть не знает Он голода утром, В час, Когда нас не будет на свете… Ах, как скоро вянет трава! Как эта трава луговая, Мы увянуть должны На рассвете, Под звон осенних цикад. И под звон осенних цикад Погоняет коня Ёсаку Под гору вниз. — О Коман, погляди, погляди! Вниз по склону холма Торопится всадник На усталом, вьючном коне… Где найдет он ночлег — в Ёккаити? И нам Надо спешить. И нас ожидает ночлег И покой долгожданный, Но раньше Семь раз по семь [314] Дней и ночей Мы будем блуждать В преддверии ада, Покорно, Как стадо овец бредет… бредет… Но-о!.. Корэ-корэ!.. Вниз — под гору. Вверх — по горе. Скорей, скорей! О, горе!.. Он дергает повод, Понукая коня. Но конь упрямится, Замедляет шаг, Словно чуя скорый конец Коман и Ёсаку. С двенадцати лет, Коман, бывало, Зазывала гостей ты Голосом нежным, Как пенье флейты. Сколько ж друзей У тебя побывало! — Ах, как мало Осталось теперь у меня Друзей и подруг! О, их дружба короче Летней ночи, Недолговечней осенних цветов Кто, кроме коня, Станет грустить надо мною В мой смертный час? И, покачиваясь на ходу, Конь протяжно заржал, Словно

чуя беду… Конь устал, Не хочет бежать во мгле, Ступает едва-едва. Ёсаку согнулся в седле. И градом сыплются слезы На его рукава. Так сыплются семена с ветвей На усталого путника… — Коман, ты помнишь? Как в первый раз Словами любви мы обменялись? С тех пор три года прошло. Паломники, шли мы на поклоненье И встретились на пути случайно… Посреди Кусида, По дороге в Исэ [315] , Я тебе признался, Коман, В любви — навсегда! О, твоя шляпа — в вечерней росе — Красная, красная! Помнит статуя святого Дзидао В храме селения Сэки, Как поклялись мы оба До гроба не разлучаться… И за гробом… Навеки! Хоть я и нес покорно Все эти годы тяжкий груз Моей любви к тебе, Коман, Но было мне легко на сердце! Я бодро гнал навьюченную лошадь, И ноги весело шагали по земле. О, и сейчас Моя любовь к тебе не угасает. И все ж сегодня ночью Морозный иней пал на землю, И на рассвете кончится наш путь В глубокой пади, На самом дне вселенной, Где имя я свое похороню. Так низко я упал… Коман сквозь слезы отвечает: — О, как судьба странна! В те годы ни единым Не обменялись мы обетом, Начертанным на храмовой бумаге [316] . Мы только у стремнин Кумодзу, Согнув мизинец, Как маленькие дети, Друг другу тайный показали знак. Так мы уговорились Не разлучаться в этой жизни, Не разлучаться в будущих рожденьях, В те дни, Паломники, Не смели мы отдаться Любовной страсти. Но, горя любовью Сильней и слаще, чем на брачном ложе, Мы брали за руки друг друга И медленно бродили В вечернем сумраке, Закуривая трубки От одного огня, Обмениваясь ими в знак любви. — Напрасно Ты вспоминаешь эти дни, Коман! Ведь мы — как летние цикады, Которые не знают ни весны, Ни осени… Ёсаку и Коман Льют слезы, Печалясь о своем прошедшем, Вздыхая о возмездии грядущем, Грустя над темной участью своей, — Под медленным дождем, Который льется, льется На сосны древних рощ Ано. А ночь все гуще, глубже… Как рыбаки в Акоги [317] Упрямо, шаг за шагом, тащат сети, Так, шаг за шагом, волокут Они свою несчастную судьбу К последней цели… — Коман, я вспоминаю Давно минувшее… Мы словно две скалы В заливе пенистом Футами. Они окаменели — муж с женою, — Войдя в святилище Без омовенья. Вот урок для нас! И мы умрем, Железом осквернив свои тела. Преступники, мы преступили долг, Любовью увлеченные… О, вспомни, Когда с тобой мы встретились впервые, Переходили мы из храма в храм В томлении любовном, А теперь Должны мы странствовать В преддверье ада. — Не надо думать О невозвратном прошлом! Я слез не в силах удержать… — Не плачь, Коман, Молю тебя, не плачь! Как горько мне! О, как кричат вороны! Не раз я слышал, Что карканье ворон Вещает людям горестную гибель. Теперь я знаю: это правда!.. Ты видишь? Из тумана Возносится вершина Асама [318] , Как будто смерть сама, Подстерегая нас, Пригнулась за горою. Нельзя нам медлить: здесь мы оскорбим Двойным самоубийством Обитель жриц, не знающих греха. Какой позор! Два грешных тела, В запекшейся крови, Покинутые посреди дороги, — Такое зрелище для глаз, Что даже Паломники, отпрянув, содрогнутся. Кто, сострадательный, Помолится за нас? Никто, никто… Как жестока судьба… и как печальна! Где прошлые дни? Где будущие года? Взгляни, взгляни на сегодняшний день — И все ты поймешь, узнаешь. Взгляни: без следа убегает вода… Коман взглянула на Ёсаку Сквозь льющиеся слезы: — Слышишь Удары барабана? Восемь раз! Какой высокий звук Летит Из храма на "Высоком поле"! Ущербная луна Стоит высоко. Недолго ждать нам до рассвета… Много было у нас по пути Приютов, гостиниц, Где мы ночевали На ложе любви… Но длиннее, Чем тысячи тысяч ри, Тянется путь на запад До райских селений, И негде сменить нам усталых коней! На пороге обители Ста Наслаждений Встретят нас бодхисаттвы — Каннон и Сэйси [319] . За руки нас, истомленных, они поведут И даруют покой На подножии-лотосе, Где, кроме нас, Иных не будет гостей… Помолимся Будде: Наму Амида Буцу, Наму Амида Буцу! И пусть надеяться нелегко Тому, кто в грехах закоснел! Они умоляют О прощении, о защите Амитабу Из храма Ко, Милосердней которого нет, И с молитвой подходят к сосне "Тысячи жертвенных монет". Наступает мгновенье расплаты…

313

"Только вспомню тебя, Ёсаку,//На луга туман упадет". — Здесь приводятся слова из популярной в то время народной песни.

314

Но раньше//Семь раз по семь… — По буддийским верованиям, душа умершего сорок девять дней блуждает между двумя мирами: здешним и загробным.

315

По дороге в Исэ… — Имеются в виду знаменитые древнейшие синтоистские храмы, посвященные богине Аматэрасу. На храмовые празднества сходилось множество паломников.

316

Начертанным на храмовой бумаге. — Обеты ("письменные обеты") писались на специальных бумагах, которые продавались в храмах. Эти бумажные амулеты считались священными, их нельзя было ни разорвать ни бросить — только предать огню. Приносящий обет клялся именами многих богов, призывая на себя небесную кару в случае обмана.

Мы только у стремнин Кумодзу… — Река Кумодзу впадает в залив Исэ.

317

Как рыбаки в Акоги… — Акоги — местность в провинции Исэ. В антологии "Кокинсю" в одной танка говорится: "Если мы будем часто встречаться на побережье, где рыбаки тянут сети, то, верно, люди узнают о нашей любви".

318

Возносится вершина Асама… — У подножья горы Асама находится известный синтоистский храм, где обитали жрецы, давшие обет безбрачия. На вершине горы высится буддийский храм.

– Слышишь//Удары барабана? Восемь раз! — То есть два часа ночи.

319

На пороге обители Ста наслаждений//Встретят нас бодхисаттвы — //Каннон и Сэйси… — По буддийским верованиям, обитель Ста наслаждений — Западный рай, а эти два бодхисаттвы Авалакитешвара и Махастмапрапта (санскр.) — ближайшие помощники владыки Западного рая Амитабы.

И с молитвой подходят к сосне… — на эту сосну паломники, шедшие в святилище Исэ, вешали приношения — монеты.

Конец песни странствия

Потомок гордых самураев, Прославленных стрелков из лука, Ёсаку в эту ночь Решил расстаться с жизнью… И, спрыгнув на плотину, он надежно К стволу сосны Привязывает повод с Усталого коня. Стряхнув росу, Он раздвигает заросли бамбука И подзывает грустную подругу. Глядит — сквозь влагу слез — в глаза Коман И за руки Ведет ее в глубь чащи.