Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии

Коллектив авторов

Нгуен Зу [1547]

Перевод Арк. Штейнберга

Все живое [1548]

Пятнадцатый день седьмой луны [1549] . Осень плачет навзрыд. Сухие кости продрогли насквозь; на западе тускло горит мучительный, полный тоски, холодный, сизый закат… Вечерние ветры камыш серебрят, и мягко шуршит золотой листопад. Неясные тени меж тополей стелются в эти часы. Мерцают в кронах понурых груш тяжелые капли росы… Недаром людские сердца печалью безмерной полны. Владения солнца, увы, холодны, но что же сказать о мире луны? Под пологом ночи земля черна и темен беззвездный свод. Угрюмый сумрак закутал холмы и волны озерных вод… О, как все живое не пожалеть, примолкнувшее в тиши! Как страшен удел одинокой души на дальней чужбине, в пустынной глуши! Скитается душа-сирота в краю полночных теней, Где благовоньями не курят, не жгут светозарных огней. Богач гордится собой, но что же выгадал он? Какое различье меж тем, кто учен, и тем, кто премудрости вовсе лишен? В пятнадцатый день мы воздвигнем алтарь во славу Того, кто спасет, И окропим животворной водой, ниспосланной с горных высот. Всемилостив Будда! К нему, кто тысячи тысяч простил, Мольбу вознесем, чтоб от бед заслонил и душу на запад без мук отпустил! Хоть есть немало дерзостных душ, чья смелость не знает преград, Мечтающих горы на плечи взвалить, забрать все реки подряд. [1550] К чему же эта борьба за славу, за высшую власть? Князьям суждено неминуемо пасть,— никчемна их сила и жадная страсть! Мгновенно разверзнутся хляби небес и рухнет на головы кров. Вельможам не скрыться в людской толпе, и жребий владык суров. Возмездье стократ тяжелей для тех, кто богатству служил. Багряная кровь струится из жил, в истлевших костях — нет жизненных сил. Судьбою гонимые бобыли, изгнанники, упыри, Безглавая нечисть, в дождливой ночи вопящая до зари,— поймите: удача, беда — случайных событий игра. Когда ж подойдет избавленья пора к душе неприкаянной, чуждой добра?.. Иные блаженствуют в царстве мечты, за пологом

орхидей. Живут, как будто у феи Луны, — немало таких людей. Но реки и горы порой взрывают мнимый покой, И мечутся жалкие души с тоской листвою сухой — листвою людской… Вознесся к тучам высокий дворец, поют под мостами ручьи, Но ваза разбита и сломан браслет, и эти хоромы — ничьи! Здесь были веселье и блеск, чего же больше желать? Покойный хозяин любил пировать, но некому кости его подобрать. Печально существовать без огней, без благовонных свечей. В недоуменье густой родомирт, в недоуменье ручей. Расслабились ноги давно, расслабились руки… А жаль! Но с каждой ночью все горше печаль, и прежняя сила вернется едва ль! А эти, в шапках высоких и в шелке пышных одежд!.. Пылает на кисточках красная тушь — источник беды и надежд. Вот-вот от книг мудрецов у них разорвется сума. Ночами о Чжоу лопочет им тьма, с рассветом по И они сходят с ума… [1551] Чванливы они, и злобою к ним полны людские сердца. Безвинно загубленных ими людей число растет без конца. За тысячу им золотых не откупиться, поверь! Давно заросла травою их дверь, и прахом пошло богатство теперь. Ни в прошлом, ни в будущем нет у них ни близких друзей, ни родни. Никто не подаст им чашки воды. Презренны и нищи они. Уныло бродит душа, — былое счастье прошло, Грехи придавили ее тяжело, мешает спасенью свершенное зло. А этот безумец, ведущий войну, — свирепому тигру под стать; Не сердце живое в груди у него — одна войсковая печать! Рождает он бури и гром, победой себя веселя; Под пеплом и пылью бесплодна земля, и трупы везде устилают поля. Но вот неудача: пронзила стрела, шальная пуля нашла. Растерзана плоть, проливается кровь, к душе подбирается мгла… У края каких же морей, в какой придорожной пыли За тысячи ли от родимой земли безвестную горстку костей погребли? И солнце сокрылось, и ветер кричит, и скорбно глядят небеса. На мир опускается траурный мрак, смолкают живых голоса… Родные сюда не придут сквозь джунгли, звериной тропой, Одни лишь осенние тучи толпой над павшим поплачут в печали скупой. А есть и такие, кто деньги копил, чтоб всюду прослыть богачом, Готов недоесть, недопить, недоспать, и жизнь ему — нипочем! Но не осталось друзей, ни даже родных — никого… Он денег хотел, он добился всего, и только наследников нет у него. Когда же покинул он солнечный свет, печаль и не глянула вслед. Богатство — облако: вот оно здесь, и вот его словно и нет! Текли к нему деньги рекой от многого множества дел, Когда же покинул он здешний предел — с собой даже донга [1552] взять не сумел! Соседи смотрели на тело его, но плакать они не могли. Бамбуковым лыком баньяновый гроб связали — поволокли. Лишь ветры тоскуют в полях и жалобно плачут навзрыд… Но кто ароматы ему воскурит, кто чашей с водою его одарит? Иные, к почестям устремясь, предавшись безумным мечтам, За славой отправились в город большой, остались пожизненно там, Но годы идут и идут… И где уж по дому взгрустнуть? Но трудно одною ученостью путь к богатству пробить и успехом блеснуть! Как холодно на постоялом дворе, где смерть он встретил свою! Зачем он покинул жену и детей в далеком, милом краю? Зарыли его кое-как, в земле уложив ничком… Кому был он дорог или знаком в чаду городском, кипенье людском? Здесь многие плачут у свежих могил, и только к нему не пришли. Томится и страждет унылая тень вдали от родимой земли. Скорбит на чужбине душа, тоскует и стонет она. Хотя бы свеча загорелась одна! Но нет… Лишь луна сквозь тучи видна. А этот в далеких и бурных морях куда-то бесстрашно плывет. И ветры, раздув облака-паруса, уносят скитальца вперед, но буря потопит ладью — и резвый окончится бег, И в чреве акулы такой человек подобье могилы отыщет навек. Бродячий торговец плетется едва сквозь холод, и ветер, и тьму. Бамбук коромысла за столько лет плечо намозолил ему, а небо висело над ним, то зноем, то ливнем глуша… По горным дорогам, к ночлегу спеша, поныне скитается эта душа. Иной, по несчастью, в набор угодил — и вот, зачислен в войска, Оставил дом, покинул семью, — нет выхода из полка. Тоскует и мается он; вот-вот попадет под арест,— И рис из бамбуковой трубки он ест вдали от привычных, насиженных мест. В лихую годину людей, словно сор, метет роковая метла. Вся разница — пуля ударит в упор, настигнет случайно стрела… Нечистая сила вопит, и горы встают на дыбы, И к черному небу несутся мольбы, и больно, что нет справедливой судьбы. Где счастье девичье, что прахом пошло, как продали дом с молотка, И юность увяла и умерла для жизни луны и цветка?.. [1553] Под старость нет ни семьи, ни дома в сельской тиши. Угрюмые джунгли — и те хороши для этой загубленной, жалкой души! Жила — и терпела мученья она; когда ж наконец умрет, То кашу из листьев баньяна опять за гранью могилы найдет. О женское сердце! За что тебя заточили в тюрьму? О женское счастье! Зачем, почему отравлено ты — не постигнуть уму! А этот всю жизнь под мостом ночевал и спал на холодной земле, Иссох от поста, подаянья просил, мечтал о еде и тепле. Нам жгучая жалость о нем теперь неумолчно твердит: Подачками жил он, забит и забыт, и возле проезжей дороги зарыт. А этот бедняк, ни за что ни про что попавший в застенок сырой! В циновку труп завернули его дождливой полночной порой… Никто не доставит семье последнюю скорбную весть,— Одна лишь надежда печальная есть, что в жизни другой обелят его честь! А сколько беспомощных малых сирот! Как маются горько они! В недоброе время, видать, родились, — остались на свете одни. И некому их приласкать и вытереть слезы с лица. «О-о!» Этот крик пронзает сердца… «О-о!» Ни матери нет, ни отца! А этот в горной реке утонул, монахами не отпет, Тот с пальмы свалился, словно орех, и шею сломал и хребет, а этот в колодец упал, когда оборвался канат, А тот огнем на пожаре объят, и вот — горит от макушки до пят… А этим — от яда коварной змеи погибель была суждена, А те угодили на волчьи клыки, на бивень могучий слона, а этот детей не взрастил — и держит пред Буддой ответ. Дурному отцу — прощения нет, он должен брести по лестнице лет. А этот, исхлестанный злобной судьбой, лазейке обманчивой рад, На мост в преисподнюю смело шагнул — и нет ему ходу назад… У всякого участь своя, несхожая с долей других,— Но где же души бездомные их? В каких они странах и в безднах каких? Чей дух заблудился в дремучих кустах, на диком, чужом берегу?.. Кто в горных ущельях, над быстрым ручьем, ютится в камнях и снегу? Кто бродит по зарослям трав, кто бродит в джунглях ночных По козьим тропинкам, на скалах крутых, в стенах городских, вдоль улиц пустых?.. Кто в доме прижился незримо для нас иль в пагоде Будды, в углу? Кто бродит по храму в полуночный час, кто скорчился там, на полу? Кто стонет, как ветер ночной, шагая сквозь бурелом, Кто в темных полях, то ползком, то бегом, без цели, без срока блуждает кругом. При жизни терпели они без конца страданья, гнетущие плоть, Мечтали наполнить впалый живот, и дрожь не могли побороть, и спали на стылой земле, укрывшись туманом ночным, И вот — проплывают, как облачный дым, над здешней тропой, к воплощеньям иным. Услышав крик петуха на заре, поспешно летят они прочь, А лишь отпылает кровавый закат — встречают новую ночь, несут они малых детей, бессильных ведут стариков… Поймите! Жребий ваш тоже таков — быть призрачным полчищем в смене веков!.. Молите же Будду, чтоб вас Он забрал в прекрасный, заоблачный край, Своим ореолом тьму разогнал, приблизил сияющий рай, чтоб мир на земле наступил, пришел с четырех сторон. Да смоет Он горе! Да вытравит Он всю ложь и неволю, все распри племен! Мы просим Его, кто свят, вездесущ, нас, бренных и грешных, спасти, Мы молим Его повернуть Колесо ко всем сторонам десяти. О Тиеу Зиен [1554] ! Защити! Дорогу найти помоги! В безвыходной тьме, где не видно ни зги, направь своим знаменем наши шаги! Неустрашимый, великий, как мир, яви милосердье твое! Вот палочек стук в монастырских стенах — прозренье и забытье… И вот, все живое вокруг… Да кто же такие они, Мужчины и женщины? Им поясни, что скупо отмерены краткие дни. Ведь жизнь быстротечна, как время, как сон, и все в ней — слепая тщета, И сказано нам: десять тысяч вещей — лишь майя, ничто, пустота. Пусть Будду любой из людей несет в своем сердце сквозь тьму, Сквозь муку, и горе, и страх, и тюрьму — и станет нирвана наградой ему! Творящий добро — слово Будды несет. Пускай это чаша с водой Иль с рисовой кашей, которую ты принес угнетенным бедой. Ведь говорят неспроста: бесценному слитку равна Рубаха, что нищему в помощь дана. Да будет ступенькою к небу она! Вовеки блажен пришедший сюда, в себе побеждающий зло! Любое даяние — благо, пускай оно бесконечно мало, но станет огромным оно, коль примет его Божество. Мы молим: пусть Будда разделит его меж сирыми, не обойдя никого. И мы не горюем, что все — лишь прах, что жизнь — улетающий сон. Великий Будда заботлив и добр, могуч и всемилостив Он. Мы славим на этой земле Того, кто вовеки таков, Мы — племя бесчисленных учеников, шагающих ввысь по ступеням веков.

1547

Нгуен Зу(1765–1820) — величайший из вьетнамских поэтов, родился в чиновной семье с давними литературными традициями. Рано преуспев в науках, начал карьеру военачальника при последних государях Ле, когда феодальное государство переживало тяжелый кризис, а многочисленные крестьянские волнения вылились в мощное восстание тэйшонов. Нгуен Зу, участвовавший сначала в сопротивлении повстанцам и разбитый ими, попытался тайно покинуть двор и бежать к князю Нгуен Аню (будущему основателю династии Нгуен), обосновавшемуся на юге, но был схвачен и брошен в темницу. Выйдя из тюрьмы, жил как частное лицо; затем, после воцарения Нгуенов, по настойчивому их приглашению снова пошел на службу, ездил послом в Китай, был назначен вице-министром церемониала. Он не стремился к карьере, часто пытался уйти в отставку под предлогом нездоровья; умер в тогдашней столице Хюэ.

1548

«Все живое»— Поэма выдержана в жанре буддийских ритуальных сочинений, напоминающих «видения» в средневековых европейских литературах. Повествуя о душах умерших, ждущих, согласно учению о карме, очередного перевоплощения, Нгуен Зу раскрывает бесчисленные драмы эпохи; рисует представителей различных сословий, осуждая движущие власть имущими алчность, себялюбие и жестокость. Произведение это, написанное по-вьетнамски, создано, очевидно, в последнее десятилетие жизни поэта.

1549

Пятнадцатый день седьмой луны… — Согласно буддийскому учению, в этот день Будда прощает бесприютные души умерших.

1550

Горы на плечи взвалить, забрать все реки подряд. — Здесь имеется в виду захват власти в государстве.

1551

Ночами о Чжоу лопочет им тьма, // с рассветом по И они сходят с ума… — Чжоу, И — имена знаменитых государственных деятелей в Древнем Китае.

1552

Донг—

основная денежная единица во Вьетнаме.

1553

Для жизни луны и цветка?.. — То есть для жизни, растраченной в беспутстве.

1554

Тиеу Зиен— буддийское божество, ведавшее раздачей золота бесприютным душам.

Лежу больной [1555]

Все мы — жертвы летней жары, жертвы прохладной весны. Хворый, лежу у предгорья Хонг; дни мои сочтены. Старый, худой… Я утром росистым жалок в зеркале чистом. Сквозь бамбуковый полог в безлюдной ночи стоны мои слышны. Десять лет я болею, один как перст: ни друга со мной ни жены. Бальзамы, что сварены девять раз, для исцеленья нужны… О, если хотя бы над кровлей хибарки выплыл, ясный и яркий, Тьму разгоняющий светом своим, диск приветной луны!

1555

«Лежу больной»— Это стихотворение, как и все публикуемые здесь лирические стихи Нгуен Зу, написаны на ханване.

Город Взлетающего Дракона

Река Ло — течет, гора Тан — стоит, хоть миновали года. На город Взлетающего Дракона гляжу, — голова седа. На месте княжеской пышной твердыни дорога проходит ныне; Новые стены взамен былых нашел я, вернувшись сюда. Сверстники прежние стали теперь — важные господа, Девушки давних времен счастливых нянчат младенцев крикливых… Ночью не сплю от щемящей боли, бодрствую поневоле. Светит луна, лишь флейта вдали нежно вздохнет иногда.

В сумерках любуюсь рекой Тхань-Кюйет

Мост миновал я — и вольный простор открылся издалека; Зубчатые, за уступом уступ, синеют горы слегка, Бредет дровосек под луной двурогой с вязанкой древней дорогой. В закатном огне, на приливной волне, качается челн рыбака, Едва видна в тумане река и пух молодого леска, Вдоль берегов, над кровлями хижин, дымок почти неподвижен, Но я напрасно ищу в отдаленье мое родное селенье,— Лишь дикие гуси пятнают, как точки, облачные шелка.

* * *

В старый колодец глядится луна; поверхность воды ровна. Пока никто не опустит бадью — пребудет ровной она. А если опустят — влага колодца только на миг всколыхнется… Сердце мое — словно старый колодец, в который глядится луна.

Охота

Люди в шапках высоких, в пышных шелках любят блеск суеты, А я оленят и ланей люблю; к чему мне чины и посты? Без всякой корысти по лесу кочуя, немного забыться хочу я. Зверька подстрелю и себе говорю: не так уж преступен ты!.. Мой пес примолк — за гребнем холма он скрылся, нырнул в кусты. Чу! Самец кабарги… на лужайке спит он, и мускусом воздух пропитан. У каждого в жизни своя отрада; чего же, в сущности, надо Тем, в колесницах, — важным чинам, поднявшим цветные зонты?

Сижу и пью вино

Пьяный, щуря беспечно глаза, сижу один у окна. Не сосчитать опавших цветов, мхом поросла стена. Если мы пить хмельного не станем, чем бытие помянем? Кто оросит наш могильный холм доброй чашей вина? Быстро, как иволга золотая, мелькнет, улетая, весна, Посеребрит нам поникшее темя неумолимое время; Без ежедневной попойки хорошей мы не справимся с ношей, Вздыбленной тучей нависнет жизнь, тяжко придавит она.

Стенания истерзанной души [1556]

(Фрагменты из поэмы)

Пока до конца не иссякнут наши земные года, Талант и судьба везде и всегда дышат слепой обоюдной враждой. Седую пучину морскую тутовник сменял молодой, Но только горем, только бедой бремя жизни на плечи легло. На миг улыбалась удача, потом опять не везло. Синее небо ревниво и зло смотрит на свежесть розовых щек…

1556

«Стенания истерзанной души»— Поэма, известная также под названием «Повесть о Кьеу», написанная по-вьетнамски, создана, вероятно, в первом десятилетии XIX века. Сюжет ее заимствован из романа китайского писателя XVI–XVII веков, носившего псевдоним Цинсинь Цайжэнь, «Повествование о Цзине, Юнь и Цяо», который, однако, забыт, и о нем даже в Китае вспоминают теперь лишь в связи с поэмой Нгуен Зу. Поэт воспринял и продолжил древнюю традицию вьетнамской пейзажной лирики, как бы сводя воедино поэзию несломленной, хотя безмерно униженной и исстрадавшейся человеческой души и поэзию идеальной природы, изображенной, по традиции, несколько отвлеченно. Любовь Кьеу и Ким Чонга — этот прекрасный мир, разрушается грубым вторжением жизни. Трагическая судьба Кьеу, в образе которой душевная чистота соседствует с телесной опороченностью, стала как бы художественным открытием для вьетнамской литературы тех лет. Хотя первопричиной несчастий героини Нгуен Зу представляется судьба в буддийском ее истолковании (карма), но на страницах поэмы немало верных социальных наблюдений, разоблачающих стяжательство, алчность и несправедливость. Не случайно защитником Кьеу автор делает вождя повстанцев Ты Хая, противостоящего всему укладу тогдашней жизни.

В праздничный день юный Выонг со своими сестрами, старшей — Кьеу и младшей — Ван, гуляя, замечают забытую могилу некогда знаменитой певицы Дам Тиен. Выонг рассказывает сестрам о ее несчастной судьбе; на глазах взволнованной Кьеу выступают слезы.

Смятеньем охвачена Кьеу: уйти ли? остаться ли ей? Но звук бубенцов, звончей и звончей, музыкой к ним долетел золотой. Ученый-конфуцианец ехал тропой некрутой,— К людям возле могилы простой плыл, качаясь в седле, налегке. Луна да ветер гуляли в его дорожном мешке, А белый конь — будто в свежем снежке — гордо играл под владыкой своим, Да несколько мальчиков следом едва поспевали за ним. Седок одеяньем сиял голубым и зеленоватым — как небо с травой; Стоявших у старой могилы с опущенной головой Тотчас увидел, — и с речью живой, с добрым приветом спешился он; Пестро обутые ноги ступили на каменный склон, А лес, будто всадником озарен, вспыхнул алмазно каждым листком… Выонг устремился навстречу, — с ученым был он знаком, А девушки, скрытые цветником, сквозь частые стебли глядели на них. Приехавший жил по соседству; блистаньем талантов своих Род Кимов украсил, — завидный жених! Вкруг имени Чонг рос почтительный шум: Земля, мол, дала ему знанья, а небо — сверкающий ум! Войдет — и пленяет свежестью дум, при выходе — благородством пленит, Лицом и одеждой прекрасен, к тому же богат, родовит!.. Но более скромен, чем знаменит. С Выонгом вместе учились они. Ким Чонгу соседство их было дороже близкой родни; Он знал, что рядом — только взгляни! — в святилище Бронзового Воробья Две девушки благоухают, себя от сторонних тая, И для него, как чужие края, был их расшитый шелками покой. Бедняга давно уж томился тайной сердечной тоской! Рад несказанно встрече такой, брата красавиц приветствовал он. Сестра, в которую всадник давно и страстно влюблен, Внезапно пред ним возникла, как сон, как розовый призрак в осенней листве… Как две орхидеи весенних, как розы прелестные две, Сестры стояли по пояс в траве, рядом стояли, но видел одну Юноша этот прекрасный, бывший у страсти в плену. А та, что собой дивила страну, кроткое сердце свое поняла, Сердце, где страсть притаилась и лишь пробужденья ждала. Но встреча продлиться никак не могла, влюбленным уже расстаться пора, Тоска пронзила обоих, мучительна и остра, И кажется, красок закатных игра прячет печаль уходящего дня. Девушка смотрит вдогонку тому, кто, вскочив на коня, Скрывается вновь, бубенцами звеня. Над светлым ручьем опустив свою сень, Прибрежная ива роняет вечернюю, длинную, тень.

Кьеу возвратилась в дом отца, но не покидают ее мысли о Ким Чонге. Юноша тоже погружен в думы о Кьеу.

Как полюбивший странен для нас! Ликом туманен, душою глубок… Кто же сумеет распутать шелковый сердца клубок? Юноша Ким окунулся в мирок мудрых, овеянных древностью книг, Но Кьеу, прекрасную Кьеу не в силах забыть ни на миг, Меру печали впервые постиг, чашу томленья испил он до дна; Дни — бесконечными стали, как ночи, лишенные сна. Кажется, будто решетку окна, где голубели на солнце шелка, Навек от него заслонили циньские облака [1557] . Пыль на дорогах клубится, легка,— кажется бледною дымкой она, Светильник уже догорает, ущербная меркнет луна, Стонет душа, любимой полна, сердце стремится к сердцу ее, Образ ее — пред глазами… Киму не жить без нее! Холодом медным объято жилье, высохла разом на кисточках тушь, Струны лютни обвисли… «Что за беззвучная глушь! Музыка ветра, молчанье нарушь! Занавес шелковый бережно тронь! Вздуй в очаге моем темном скрытый под пеплом огонь! Бубенчиками золотыми трезвонь, к ней долети моей страстной мольбой! Разве мы друг для друга не созданы доброй судьбой? Как я жестоко наказан тобой, всепобеждающая краса!..» К вечеру пала на травы стылым покровом роса. Юноша бедный стремится в леса, быстро шагает прямо туда, Где у могилы забытой дремлет в туманах вода, Где милая сердцу стояла тогда, в тот незабвенный, мучительный час. Вечер, печаль навевая, плакал; запад погас; Память влюбленного жаждет прикрас, и устремляется путник назад, К дому избранницы снова тянутся сердце и взгляд. Но неприветлив темнеющий сад, изгородь мрачная высока, Никнут плакучие ивы, — нет между них ручейка — Тропки для алого лепестка [1558] . Вестнику счастья путь прегражден. Иволга словно смеется, мир погружается в сон, Заперты двери… Но тот, кто влюблен, ночь напролет, не боясь темноты, Станет скитаться поодаль, подогревая мечты, А на ступеньки слетают цветы, падают, будто бы с облаков… Почва бела под ногами от мотыльков-лепестков.

1557

Циньские облака. — Намек на традиционное поэтическое выражение «циньские облака и чжаоский дождь»; встреча облаков и дождя метафорически обозначала соитие; Цинь и Чжао — древнекитайские княжества. Здесь упоминание о циньских облаках означает разлуку с любимой.

1558

Алый лепесток(красный листок). — В столице танского Китая Чанъани ежегодно молодые люди, выдержавшие экзамен, писали на красной бумаге свои имена и отправлялись с этими «верительными карточками» в квартал Пинкан, где жили певицы и гетеры, заводить знакомства. Впоследствии красный листок стал символом стихотворного любовного послания.

Ким Чонг снял комнату неподалеку от дома Кьеу. Найдя в саду драгоценную шпильку, потерянную Кьеу, он вскоре встретил и девушку. Когда родители Кьеу уехали на праздник, она тайно приходит в дом Кима. Юноша клянется до свадьбы оберегать честь любимой. Кьеу очаровывает его своей игрой на лютне.

Девушка возвращается домой. В скором времени Ким Чонг уезжает на похороны дяди. Когда возвращаются родители Кьеу, в дом их врываются стражники. По ложному доносу они арестовывают отца и брата девушки. Все имущество семьи разграблено. Кьеу решает продать себя, чтобы спасти семью. За нее сватается проходимец Ма Зиам Шинь. На деньги, уплаченные им, Кьеу выкупает отца и брата. Она уезжает с Ма Зиам Шинем, наказав младшей сестре своей Ван, стать женою Ким Чонга.