Клуб интеллигентов
Шрифт:
«Откуда они, сукины дети, узнали, что я тем районным свиньям отвез в подарок несколько колхозных поросят? — чистосердечно подивился Кулокас. — Погодите, гаденыши, однажды я вас поймаю!» — принял он решение.
Вернувшись с боевого поста в уборной, жену он застал в рыданиях. Уткнувшись в стол, она вся вздрагивала, не в состоянии сквозь слезы вымолвить и слова.
Выяснилось, что ее смертельно оскорбил все тот же Рамялис. Самое обидное, что в данном случае отомстить ему было невозможно. Оказывается, эта скотина, эта свинья, это дермо, проходя мимо Кулокене, демонстративно почесал себе весьма неприличное место. Она была так ошеломлена, что забыла даже зад показать.
— Против него теперь можно возбудить и уголовное дело, но поверит ли суд? — всхлипывала жертва.
— Это доказать нетрудно, — твердо заявил муж. Я только с Куялисом посоветуюсь...
Драматическую сцену прервал запыхавшийся колхозный почтальон:
— Важная новость! Отныне дружинники могут применять резиновые дубинки!
— Боже, как хорошо! Я первая вступлю в дружину. А может, и оружие дадут? — глаза Кулокене зажглись боевым огнем.
— Возможно, и дадут потом. Конечно, пистолет дадут обязательно.
— Вот бы мне автомат! Хоть и неумеючи, но из него все равно попала бы...
Жена председателя вытерла слезы. В воображении она уже видела себя с автоматом на груди и гранатой на боку — будто живой памятник героине.
В конце концов я не знаю — может быть, она жаждала получить пулемет или портативную пушчонку: стремления отважных необъятны и неизмеримы. Они бесконечны...
НЕЗАВИСИМЫЙ ЧЕЛОВЕК
В один прекрасный день Тарпушакис заметил, что гитлеровцы засучили брюки. Все время разгуливали засучив рукава, а тут — нате пожалуйста — голые икры светят. Ни то ни се. Рукава, понятно, дело другое. Каждый сознательный мясник рукава засучивает. Но что можно содеять ногами? Только бежать.
Этак рассуждал Тарпушакис, забившись в свой подвал и уберегая дорогую жизнь, когда фронт катился на запад. Потом вылез вон, стряхнул пух, огляделся и перевел дух. Жизнь, стало быть, осталась в неприкосновенности, и вообще весь организм сохранился в целости. Остается лишь впредь его здоровым уберечь, не допустить его гибели.
На этой разумной мысли Тарпушакис и остановился. Начал о работе думать. Молочную немцы взорвали как военный объект. В ней Тарпушакис всю фашистскую оккупацию выстрадал, распивая самогон, и вот неожиданно эти страдания окончились. Принялся Тарпушакис приискивать местечко для пережидания новых горестей и взглядом нацелился на кооператив в одном далеком городишке. В магазине не было заведующего, а для занятия этой должности у Тарпушакиса все таланты были налицо. И главное, место это было совершенно невинное: подальше от политики и поближе к товару. Похаживай себе вокруг весов, а вся жизнь, власть, политика тебе не препятствуют. Только сам никуда не лезь — может, и при этой новой власти продержишься.
И Тарпушакис решил вцепиться в работу. Но ведь могут случайно и не принять, подумать, что человек фашистской власти с усердием послужил. С заслугами, скажут, нам не нужен. И все же куда как хорошо получать зарплату и на нее справлять все свои удовольствия. Этак рассуждая, исподволь Тарпушакис сделал ревизию своей совести. Начал всевозможные мелочи прошлого распутывать.
И хоть бы какую-нибудь соринку, какой-нибудь пустячок нашел! Ничего. Абсолютно чисто.
— При Сметоне вел небольшую торговлю, разве не вел? — говорил со своей совестью Тарпушакис. — Трудно понять. Все было в руках жены, ничего я не мог поделать... К какой-нибудь буржуазной партии примыкал или нет? Обходил издалека. Правда, старшина с настоятелем много раз уговаривали примкнуть к националистам, да все не собрался, и это теперь мне на руку. Устроился в контору по сбору отходов сырья. А как гитлеровцы нагрянули, снова места лишился. Еще хорошо, что старшина, спасибо ему, рекомендовал меня в молочную... Стало быть, снова живу, влачу фашистское иго, ну, еще и кое-какой бизнес с маслом проворачиваю...
Говорил, говорил Тарпушакис со своей совестью и наконец договорился, что для кооператива он подходит. Не лез никуда, ни во что не вмешивался — вот и остался здоровехонек и чистенький.
Вступил он в кооператив. Приняли. И как не принять! На новом месте никто его не знает, а он торговлю до винтиков изучил. Только вот когда он заполнял листок по учету кадров, подумать можно было, что он малограмотный: почти на все вопросы о своей деятельности ответил одним словом «нет».
Итак, теперь он в магазине, товары ласкает и жизни радуется. Только очень уж осторожен и внимателен — оберегает свою особу от внешнего воздействия. Чаще всего молчит, говорит только о погоде, дровах, курах, питании и других аполитичных делах. А вообще только слушает. Ну, а если человек только слушает, то все равно что-нибудь услышать должен. Вот он и слышит.
— Слыхал? — любезно трется около уха раскулаченный гражданин Шешялаукис. — Говорят, громыхало этой ночью. Пятнадцатого, говорят, увидишь.
— Бога ради, потише ты, — вздрагивает Тарпушакис. — Пожалуйста, не касайся только политики. Ничего я не знаю, не слышал, — выставив руки, защищается он и тут же почему-то спрашивает: — Так, говоришь, пятнадцатого?
— Как топором отрублено. Своими ушами слышал.
— Не может быть! Что ты говоришь? — удивляется Тарпушакис. — Ну, ну, валяй дальше.
А тот Шешялаукис по сторонам отирается, слушки пускает и отчасти спекуляцией занимается. Раньше, говорят, в Америке был, потом воротился, поместьице приобрел, а теперь происхождение свое сменил, добрым и нежненьким стал. Даже в колхоз вступить хотел. Порядок или что другое надумал оберегать, но порешил, что все равно выгонят, и воздержался. Словом, очень приятный человек, только к политике слабость питает. Влечет его, паразита, политика, и баста. И не одна, а две политики. Вторая состоит из сахара, цемента, железа и других съедобных и несъедобных предметов. Как только прибывает в магазин транспорт с товарами для колхозников, глянь, Шешялаукис тут как тут и вынюхивает вокруг.
— Оставь цемента мешочек, оставь сахара мешочек, — частенько напоминает он Тарпушакису, чтобы тот случайно не забыл.
— А что мне колхозники скажут? — сомневается Тарпушакис.
— А кому я продаю? Не колхозникам разве? Что, их деньги лучше моих?.. Ну, без разговоров. Взвешивай. Ведь один черт.
— Может, и один... Как знать, — соглашается Тарпушакис.
Но с этим никак не мирятся колхозники. Требуют своего, и кончено. Тарпушакис весьма уважает их за упорство. Пришедшего уже издали встречает, улыбается во весь рот и спрашивает: