Клуб интеллигентов
Шрифт:
— Чего, господин, желаете?
— К чему это меня господином обзываешь? Батраком у меня не служил, — отвечает колхозник. — Взвесь-ка сахару килограмм.
— С удовольствием. Для вас — я завсегда. Я человеку никогда не отказываю. Только вот нету, раскупили.
— Как это раскупили? Ведь вчера только привезли, — не сдается колхозник.
— Многое что привезли. Привезти все можно. Да и распродать недолго.
— Ну, оптом, понятно. Спекулянта накормишь, а человеку и нет, — скрипнув зубами, уходит покупатель.
Тарпушакис выпроваживает его как милейшего
— Я политики не касаюсь, но... но вы увидите... — сияет он.
— А что же еще мы увидим? — спрашивает собеседник.
— Нет, нет, у меня с политикой ничего общего.ГПоговорить можно всяко. Язык без костей, — Тарпушакис языком гасит огонь.
Попробует на зуб одного, другого, затем утихнет Тарпушакис, но ненадолго. Бездельничать станет и снова замечтается. Невзначай перебирает в голове свою торговлишку, то акции, всунутые в заводишко старшины, вспомнит, то буржуазная жизнь как-то идиллически предстанет, и другие кулацкие мечты услаждают.
— Слыхал? — снова бормочет на ухо Шешялаукис. — Говорят, двадцать пятого...
Тарпушакис слушает, но разве обязательно ему слышать? На всякий случай, конечно, в газету тоже можно заглянуть. Читать не будешь, так еще знакомые обидятся, упрекнут в отсталости. А Тарпушакис, раз он человек далекий от политики, больше всего к четвертой полосе привык. Ищет там известия на свой вкус, но, как нарочно, все факты бьют прямо в лоб. Оказывается, все, даже самые круглые, военные даты силы не имеют. Нужно жить в мире. Стало быть, и дальше зарплату получать, есть-пить, два раза в неделю бороду брить, соблюдать правила уличного движения, стоять на страже своего здоровья. В свете таких перспектив будущего Тарпушакис иногда даже пугался своих военных мыслей. А что, если правление кооператива подслушает, о чем он с кулаком толкует? Порой такой образ мышления может и не понравиться. Был бы помоложе, то для укрепления духа хотя бы значок ГТО нацепил. Все внешность была бы более советская.
Позвали однажды Тарпушакиса в комитет профсоюза и чуть ли не в отчаяние привели.
— Нет ли у тебя, Тарпушакис, — говорят, — настроения в наш подшефный колхоз отправиться? Лекцию не прочитал бы?..
«Вот как просто конец приходит», — еще не осознавая величины несчастья, только оглушенный, сказал себе Тарпушакис и схватился за пульс. Но тут вспомнил, сколь много усилий вложил он, оберегая свою личность, и решил не сдаваться.
— Я ничего против не имею, — ответил он. — Против начальства я не... Начальство всегда остается начальством. Без начальства не проживешь. Должно быть начальство...
— Но как на самом деле? Поедешь?
— Против поездки я ничего против не имею. Поехать всегда можно. Сел и поехал. И приехал. А потом назад
— Значит, согласен?
— Раз надо, то и соглашаешься. Согласиться нетрудно. Взял и согласился.
— Так как же все-таки?
— Способностей у меня нет, — наконец нашел подходящую отговорку Тарпушакис. — Только дело испорчу. Чувствую, что запутаюсь. Потом скажут, видишь... Нет, способностей нет, хоть... в общем я не против.
Видит профкомитет, что Тарпушакис выкручивается, и предлагает ему все же ехать. Видит опасность и заведующий — уже не выкрутиться. Ввяжется в политику и пропадет, и независимость будет нарушена.
Когда вопрос стал таким образом, Тарпушакис взял да слег. Здоровехонек был, а вот внезапно какие-то боли сдавили, температура поднялась. Говорят, что знакомый врач приписал ему эти симптомы, но это — врачебная тайна. Не от добра, а от трудов заболел человек. Болеет он себе, будучи здоровым, и в колхоз ехать не надо, и отдых непредвиденный. Приятная болезнь. По-латыни она симуляцией называется.
Знакомые не были бы знакомыми, если в трудный час не пришли бы больного проведать. Собираются они, военные даты намечают, утешают всячески. Болей себе на здоровье, а останешься невредим, никакая политика не пристанет.
Но сколько же можно болеть? Как только другие люди в колхоз уехали, Тарпушакис тут же совершенно неожиданно исцелился. Этому никто не удивлялся, так как хорошо знал, что в каком-то приходе, по воле какого-то настоятеля одна набожная бабенка из мертвых воскресла и поведала о могуществе календарных дат.
Пошел, стало быть, Тарпушакис в магазин. Сперва взвесился, уточнил, на сколько поправился за время болезни, и приступил, так сказать, к работе. Испробовал, не отвык ли покупателя обманывать, тут же нескольких для примера обставил и сильно этому обрадовался. Способности, следовательно, еще не иссякли, и вообще жизнь кажется усладой. От такого счастья Тарпушакис, взвешивая товар, даже руку на весы не положил, к чему был привычен. Пусть человек разок получит полным весом, не жалко. Сегодня под вечер Шешялаукис обещал прийти за цементом. Разумеется, притащит той сивухи, а Тарпушакис не станет вдруг переносить этого смрада, потребует шампанского и говорить будет только по-английски. Неважно, что языка не знает — пьяный сговорится.
Занятый такими мыслями, Тарпушакис дождался и вечера, но Шешялаукис, как оказалось, был весьма непунктуален и недружественен. Он пришел на час позже, и то приведенный другими. Очертя голову, с мешком сахара на спине, притопал он в магазин. По бокам вышагивали два колхозника.
— Неси, господин. Как вынес, так и занеси, — подгоняли они. — Или сюда. Стой. Теперь положи. Вот так. Только культурно, господин, не рассыпь...
Можно было бы предположить, что, лицезрея эту картину, Тарпушакис замрет, почернеет или вытаращит глаза. Однако таких признаков замечено не было. Он только так страшно глянул на сообщника, что, казалось, тотчас расправится с ним на месте. А колхозники немного повременили — дали обоим торгашам полюбоваться друг другом, потом спросили Тарпушакиса: