Книжный вор
Шрифт:
Сначала надо было пережить инспекцию.
Все прислушивались к шагам фашиста в подвале. Раздавался шорох рулетки. Лизель не могла отогнать мысль о Максе: как он сидит сейчас под лестницей, свернувшись вокруг своей книги рисунков, прижимая ее к груди.
Папа встал. Новая идея.
Он вышел в коридор и крикнул:
– Как вы там, управляетесь?
Ответ поднялся по ступенькам через голову Макса Ванденбурга:
– Еще минутку, и все.
– Хотите чаю или кофе?
– Нет,
Вернувшись на кухню, Папа велел Лизель принести книгу, а Розе – заняться обедом. Он решил, что хуже всего – сидеть с озабоченными лицами.
– Давай, Лизель, – сказал он громко. – Поторопись. Болит, не болит – мне дела нет. Тебе надо закончить книгу, ты же собиралась.
Лизель старалась не сорваться.
– Да, Папа.
– Ну так чего ты ждешь? – Лизель видела, что подмигнуть Папе стоило немалых усилий.
В коридоре она едва не столкнулась с партийцем.
– Не поладили с папой, а? Не переживай. Я и сам так же со своими детьми.
Они пошли каждый своей дорогой, и, войдя в комнату, Лизель упала на колени, не замечая лишней боли. Она слушала: сначала заключение, что подвалу не хватает глубины, потом прощания, одно из которых было брошено по коридору:
– До свиданья, бешеная футболистка!
Лизель опомнилась:
– Auf Wiedersehen! До свидания!
«Почтальон снов» плавился в ее руках.
По словам Папы, Роза стекла прямо у плиты в тот же миг, как инспектор оказался за дверью. Они зашли за Лизель и спустились в подвал, отодвинули правильно уложенные холстины и банки с краской. Макс Ванденбург сидел под лестницей, сжимая, как нож, свои ржавые ножницы. Подмышки у него промокли насквозь, а слова упали с губ, как язвы.
– Я не пустил бы их в ход… – тихо сказал он. – Я… – Он плашмя приложил ржавые лезвия ко лбу. – Простите, что вам пришлось это вынести.
Папа закурил. Роза взяла ножницы.
– Ты жив, – сказала она. – Все мы живы.
Извиняться уже давно было поздно.
«ШМУНЦЕЛЛЕР»
Через несколько минут раздался новый стук в дверь.
– Господи помилуй, еще один!
Тревога моментально вернулась.
Макса загородили.
Роза тяжко затопала вверх по лестнице, но когда открыла дверь, там были не фашисты. Там стоял не кто иной, как Руди Штайнер. Желтоволосый и благонамеренный.
– Зашел проведать, как там Лизель.
Услышав голос Руди, Лизель двинулась вверх по лестнице.
– С этим я сама разделаюсь.
– Ее парень, – пояснил Папа банкам с краской. И выпустил очередной клуб дыма.
– Он не мой парень, – возразила Лизель, но без досады. Злиться после такого близкого попадания было невозможно. – Я иду лишь потому, что Мама сейчас заорет.
– Лизель!
Девочка
– Ну, видел?
У дверей Руди переминался с ноги на ногу.
– Пришел узнать… – Он осекся. – Что это за запах? – Он потянул носом. – Ты что там, курила?
– Ой. Я сидела с Папой.
– А у вас есть курево? А то, может, продали бы.
Но у Лизель было не то настроение. Он сказала тихо, чтобы не услышала Мама.
– Я не краду своего Папы.
– Но крадешь в других местах.
– Ты не мог бы еще погромче?
Руди пустил «шмунцеля»:
– Смотри, что воровство делает с людьми. Ты ж от каждой тени шарахаешься.
– А ты будто ни разу ничего не украл.
– Ну да, но от тебя-то воровством так и несет. – Руди не на шутку вдохновился. – Может, по правде, это никакое не курево. – Он наклонился к ней и улыбнулся. – Это запах преступницы. Тебе надо вымыться. – Он обернулся и закричал Томми Мюллеру: – Эй, Томми, иди скорей понюхай, что за вонь!
– Что ты сказал? – Томми не подведет. – Я не слышу!
Руди мотнул головой в сторону Лизель.
– Бесполезно.
Она стала затворять дверь.
– Исчезни, свинух, только тебя мне сейчас не хватало.
Весьма довольный собой, Руди спустился на улицу. У калитки он вспомнил, что хотел выяснить все это время. На несколько шагов он вернулся.
– Alles gut, Saumensch? Колено я имею в виду.
Июнь. Германия.
Всё на пороге распада.
Лизель этого не знала. У нее не нашли еврея в подвале. У нее не забрали приемных родителей, и она сама внесла большой вклад в обе эти удачи.
– Все нормально, – ответила она Руди, не имея в виду никаких футбольных ссадин.
У нее все было в порядке. ДНЕВНИК СМЕРТИ: ПАРИЖАНЕ
Пришло лето.
У книжной воришки все складывалось отлично.
А у меня было небо цвета евреев.
Когда их тела переставали выискивать щели в двери, восставали их души. Ногти царапали дерево и нередко вгонялись в него силой чистого отчаяния, а души устремлялись ко мне, прямо в мои руки, и мы выбирались из тех душевых – на крышу и дальше, в надежный простор вечности. Мне поставляли их без перерыва. Минута за минутой. Душ за душем.
Никогда не забуду первый день в Освенциме, первый приход в Маутхаузен. Там, в Маутхаузене, мне потом не раз приходилось подбирать души у подножья высокого обрыва – когда побег жутко не получался. Изломанные тела и мертвые милые сердца. И все равно это было лучше газа. Кого-то я ловил еще на середине. Спасены, думал я, подхватывая их души в воздухе, пока оставшаяся часть их существа – телесная оболочка – рушилась на землю. Все были легки, как ореховые скорлупки. Небо в тех местах дымное. Печной запах, но такой холодный.