Князь Воротынский
Шрифт:
– Ничего не попишешь. Бог даст, побьем и пленим всех разбойников, – заключил Никифор и принялся вместе с Михаилом устраивать так засаду, чтобы сакма оказалась в мешке. Предложил княжичу:
– Как считаешь, князь, не стать ли мне на выходе, а тебе горловину мешка завязать, чтоб назад не попятились басурманы да не растеклись бы по лесу?
– Согласен. Самые жаркие места возьмем под свое око.
Дружины белевская и малая воротынская, теперь уже сойдясь вместе, спешили по ископоти сакмы, понимали, однако, что нагнать ее не удастся: кони их шли на пределе сил, приходилось делать частые привалы, чтобы совсем они не обезножили, чтобы оставалась хоть какая-то надежда, а не наступил бы ее окончательный конец.
Передовые выехали на лесную поляну, где был тайник с салом, и поняли, что все, сакма ушла: в самом центре поляны дерн сброшен и, уже без мер предосторожности, разбросана и трава, а не очень глубокий, но широкий котлован поблескивал кусочками оставшегося от курдюков сала.
– Что? Можно ворочаться? – высказал воевода белевской дружины свое мнение. – Передохнем малое время и – по домам. Так, видно, Бог судил.
– Я пойду дальше. До самой степи. Тут уж всего ничего до нее осталось, – возразил князь Воротынский. – Пойду и в степь верст с полсотни. Вдруг на привал остановятся басурманы.
– Иль осилишь малой дружиной? Придется и мне с тобой.
– Пошли, коль так.
Тронулись, послав вперед дозорных на самых выносливых конях, и едва успели дружины втянуться в лесную дорогу, дозорные назад скачут. Восторженные.
– Все! Нет сакмы! Князь Михаил перехватил ее и побил!
Вернув свою и белевскую дружины на поляну, князь Воротынский с Владимиром порысил к большой своей дружине, и то, что увидел он, наполнило его сердце гордостью за сына, за боевую дружину свою: осталось от сакмы всего дюжины полторы пленных, пахарей освобождено более сотни, заводных коней, навьюченных добром белевских и воротынских хлебопашцев – внушительный косяк, а для оружия и доспехов, снятых с убитых ворогов, хоть обоз целый посылай.
Возвернув белевцам их пахарей и часть отбитого добра, тронулась неспешно отягощенная дружина князя Воротынского домой. Ни сам князь, ни сыновья его не предчувствовали беды, их ожидавшей. Князь блаженствовал душой и мыслями, благодарил Бога, что тот послал ему таких сыновей (он и Владимира считал причастным к победе), а княжичи тем временем вели разговор о том, как удалось Михаилу разведать тайники с салом и сделать засаду так ловко. Михаил старался объяснить младшему брату мотивы своих действий, особенно растолковывал то, отчего не сделана была засада вокруг поляны с тайником. О совете казака-порубежника он отчего-то запамятовал поведать. Каково же было удивление князя, сыновей его и всей дружины, что не встречал их, победителей, город колокольным звоном.
– Иль вестовой не доскакал? Не могло такого быть.
Вестовой доскакал, как и надлежало ему. Известил, что князь с дружиной возвращаются со щитом, но это не принесло радости ни княжескому двору, ни городу. Город уже знал, что во дворце князя полусотня стрельцов царевых ожидает князя и сыновей его, чтобы оковать. И как только князь и княжичи въехали в ворота, стрельцы отсекли их от дружины копьями наперевес, а стрелецкий голова, положив руку на плечо князя, произнес заученно:
– Именем государя ты, князь, пойман еси!
Руки дружинников без всякой на то команды легли на рукояти мечей, но князь остановил соратников:
– Царева воля для меня, холопа его – воля Господа Бога. – И к стрелецкому голове: – Дозволь проститься с княгиней да доспехи сменить на мягкую одежду?
– Нет! – резко ответил стрелецкий голова. – Одежда тебе и твоим сыновьям приготовлена уже. В пути смените.
Он, конечно же, не был извергом, но знал: сделай хоть малое попустительство, сам в цепях окажешься. Еще и на каторгу угодишь. С ним не станут цацкаться, как с князем…
Везли их споро, охрана ни днем, ни, особенно, ночью, не дремала, словно в руках у нее великие преступники, которые либо сами намерены сбежать, либо которых непременно попытаются отбить их сообщники. Когда же въехали в Москву, стрельцы сомкнулись вокруг двойным кольцом и так доставили прямиком в пыточную. Там их ждал конюший боярин князь Овчина-Телепнев-Оболенский. Пылал горн, раздуваемый мехами, пахло плесенью и паленым мясом, на широких скамьях, стоявших у замшелых, в кровяных сгустках стен, запекшаяся кровь перемежалась с совсем еще свежей. Справа и слева от горна – щипцы различной величины и формы, ржавые от несмываемой с них крови; но самое ужасающее зрелище представляла дыба, установленная в самом центре пыточной.
Князь Овчина-Телепнев подошел к князю Ивану, смерил его презрительным взглядом и спросил:
– В Литву захотел?!
Воротынский отмолчался, что вызвало явное раздражение Овчины. Он взвился:
– Я вопрошаю не шутейно: хотел в Литву?! С кем имел сговор?!
– Не помышлял даже. Сговора ни с кем не имел.
– Брешешь! Ведомо мне все. Сыновей тоже намеревался с собой увести!
– А мне сие не ведомо.
– Не дерзи! На дыбе повисишь, плетей да железа каленого испытаешь, иначе заговоришь! Благодари Бога, что недосуг мне нынче. Есть время вам раскинуть умишком и вспомнить, чего ради у вас гостил князь Иван Вельский, какой имел с ним сговор. Допрос снимать стану завтра. Не заговорите правдиво – дыба.
Князь Телепнев лукавил, что недосуг ему. На самом же деле пытать князя Ивана Воротынского и его сыновей не велела правительница Елена, как Телепнев не давил на нее. А правительницу сдерживала девичья клятва в вечной дружбе с княгиней Воротынской. Елена ждала ее. Знала, что примчится она вслед за мужем и сыновьями. И не ошиблась. На следующее же утро, еще в опочивальне, Елене сообщили о княгине Воротынской.
– Хочет тебя, государыня, видеть.
Но вместо обычного, к какому привыкли прислужницы Елены: «Пусть входит», последовало холодное:
– Подождет. Приму после завтрака.
Растянулась утренняя трапеза более чем на час. Затем Елена навестила сына, что тоже делала не так уж часто, и только после этого вспомнила о гостье.
– Просите княгиню.
Елена не пошла навстречу своей подруге, не обняла ее, как бывало прежде, не расцеловала, наоборот, принял горделиво-надменную позу царствующей особы (для нее – полячки, надменность, брезгливо-пренебрежительный взгляд на россиянку, хотя и княгиню, был естествен, и прежде она играла в дружбу, сейчас же предстала перед княгиней в настоящей своей натуре), величественным жестом, словно нисходит до величайшей милости, указала княгине на узорчатую лавку, сама же села на массивный стул, формой и дорогой инкрустацией схожий с троном. Спросила с холодной величавостью: