Князь Воротынский
Шрифт:
Крымцев отбили быстро. Они даже не успели толком осадить Рязань, их даже до Оки не допустили, разбив передовые силы на Осетре, но все же татары успели опустошить малолюдные рязанские села и увести в полон добрую сотню тысяч пахарей и ремесленников. А ведь если бы воевода князь Оболенский-Телепнев-Овчина не попер в лоб, как размышлял обиженный тем, что был оставлен дома князь Воротынский, а пропустил бы крымский передовой тумен к Оке, а сам с легкой своей конницей зашел в тыл крымскому войску, не смогли бы татары так вольно грабить и без того обескровленную рязанскую землю, особенно ее южную часть. Увы, мысли свои Воротынский оставил при себе. Он сказался больным, чтобы не встречать
Но все обошлось. Когда Василию Ивановичу сообщили, что князь Воротынский занедужил, царь лишь ухмыльнулся и молвил с небрежностью в голосе:
– Бог ему судья.
Не стал дознаваться, обман или правда. Оставил без внимания. И то верно, не от дел государевых уклоняется, а от потехи.
Буквально через неделю после отъезда царя поползли по Москве слухи, поначалу среди бояр, а уж затем и по посаду и слободам, что гноем исходит царь Василий Иванович. Свищ, якобы, на сгибе левого стогна. Бояре думные, кто не был позван на охоту, засобирались в дорогу, но Воротынский и на сей раз остался дома, хотя думные звали его с собой. Отговорился, что не прошла хворь, крепко, дескать, вцепилась. Сам же подумал: «Без меня обойдется. Оборвалась коль нитка, как ее не связывай, узел останется…»
Хотя и понимал князь Воротынский, какие суровые меры может применить государь, если захочет смирить гордыню слуги своего, может вновь оковать, сведя на казенный двор, но, несмотря на это, не поехал в Луки, не смог переступить через попранную честь свою удельный князь ветви Черниговской. Считал Черниговскую ветвь свою не ниже Калитинской.
Государя вскоре привезли в Москву, где он и скончался. Москва, как это всегда бывало, когда отдавал Богу душу самодержец, оплакивала его, тревожась одновременно о завтрашнем дне: наследник – несмышленое дитя, кто и как станет править?
А Иван Воротынский, перекрестясь и покаявшись: «Господи, прости мою душу грешную, мои мысли крамольные», – вздохнул с облегчением и сказал княгине-ладушке:
– Хуже не будет. Глядишь, в вотчину отъехать станет возможным.
На похороны он, хотя и не с великой охотой, но отправился. Осудят иначе все вельможи. Сторониться даже станут. Пусть притворно, но покажут, сколь ревностные они христиане. Оказаться в таком положении – не стоит овчинка выделки. Проводил в последний путь великого князя, царя веся Руси до паперти Успенского собора, присутствовал и на отпевании, затем и на торжественном собрании в том же Успенском соборе, где митрополит в присутствии высшего духовенства, бояр и князей, дьяков и множества простолюдинов, набившихся в храм и заполнивших не только паперть, но и всю площадь перед собором, благословил младенца Ивана Васильевича быть государем России, давая отчет в своих деяниях господу Богу.
В думе боярской слушал князь Воротынский духовную грамоту покойного царя Василия Ивановича, еще ожидая, что его не обойдут, когда станут намечать Верховный совет, который с царицей Еленой станет думу вести вместо царя-младенца, но среди думных бояр, которых определила опекунша царя, его фамилии не оказалось. Братьев покойного царя Юрия и Андрея, еще два десятка бояр приблизила к себе Елена. Ввела в Верховный совет и дядю своего Михаила Глинского, Вельских, естественно, племянников царских, Шуйских, Оболенских, Одоевских, Морозовых. Особенно отличила близкого сердцу своему князя Ивана Федоровича Овчину-Телепнева-Оболенского. Ущемленный тем, что обошли его, мужа знатного, воеводу опытного (не то, что какой-то Овчина), князь Воротынский решил уехать, не теряя ни дня, в свой удел.
Воспротивилась
– Великая княгиня тебе позволила покидать Москву?
– Иль она знает о желании покойного супруга?
– А то не сказал ей. Она же за тебя хлопотала. Без пользы, правда, поначалу, а как дитя родила, он ей уступил. Так она мне сказывала.
– Хлопотать хлопотала, а в свою ближнюю думу не взяла.
– Ты, она сказывала, будто бы против венчания ее с государем был.
– Не будто бы, а в самом деле был. Только ни с кем не делился. Даже с тобой.
– Ой ли? Со мной, может, и нет, но откуда она прознала тогда?
– Не ведаю. Одно только скажу: Шуйские – самые злостные ее супротивники, а в ближней думе. Они ей еще удружат. Как пить дать – удружат. Пожалеет она, да поздно будет.
– Не накликай беды на Елену. Знаешь же, что подруги мы. А Шуйские – старшая ветвь Калитичей. Старшая! Им бы царствовать по праву. Иль Елена не знает этого? А наш род хоть и знатен, но не от Калиты. Иль Вельских возьми. Племянники. Глинский? Дядя. Так что, князь мой любимый, не носи обиду зряшную. Не позовет она тебя, памятуя о твоей неприязни к ней. Только и покидать двор тебе рискованно. Вдруг хватятся по нужде какой. Давай повременим немного.
Не вдруг, но смогла переупрямить супруга своего княгиня. Остался.
– Глядишь, права ты окажешься.
Увы, месяц миновал, за ним второй, никто о нем не вспомнил. Захочет, поедет на думу, не захочет – отсидится дома. И ничего. И сама Елена, и ее душка Овчина-Телепнев не жаловали его, да и Михаил Глинский, кому покойный Василий Иванович перед кончиной поручал дела семьи и государственные держать под своим оком, тоже словно забыл о князе Воротынском, не обременял его своим вниманием.
В Кремле тем временем творилось сколь непонятное, столь и жестокое. В темницу отправлен князь Андрей Шуйский, который прежде сидел за побег от государя в Дмитров к брату его князю Юрию. Помилован он был в день рождения наследника престола. Теперь же, как утверждали верхнедумные бояре, он вновь замыслил посадить на трон князя Юрия.
Следом за Андреем Шуйским в башне оказался и сам Юрий со всеми своими ближними боярами. Страх поселился в душах многих князей и бояр, особенно напуганы были близкие родственники покойного царя. Это понял князь Воротынский, когда к нему вдруг, нежданно-негаданно, пожаловал окольничий Иван Лятцкий. Ничего прямо тот не сказал, но намекнул, будто есть у Вельских мысль переметнуться в Литву. Не по совести, дескать, начала правление Елена. Все, что князь Овчина ей посоветует, она исполняет. Именем государя малолетнего Ивана.
Это, как понял князь Иван Воротынский, была вылазка перед сечей. И он не ошибся. Вконец обиженный тем, что его забыли, когда стали ополчать рать на весенне-летнее стояние на Оке, он покинул Москву. Убрался в свой удел. Подальше от грызущегося Кремля. Он не желал втягиваться в свару, но понимал: рано или поздно вынужден будет встать на чью-то сторону. Жизнь же в вотчине избавит его от этого вынужденного соучастия в дележе власти.
Еще одно обстоятельство существенно повлияло на его решение покинуть Москву – обстановка на границах удела, на границах России. Никифору лазутчики доносят, что и татары готовят целый тумен для набега, одно крыло которого пойдет на Литву, другое – на русские деревни и малые города; а Литва, в свою очередь, тоже намерена «прогуляться» по верхнеокским землям, для чего даже зовет атамана Дашковича. Тут, что называется, мечи острыми нужно держать, и ему, князю, грешно в такой момент отсиживаться в стольном граде, свалив все заботы по обороне удела на сына да на Никифора.