Княжна Дубровина
Шрифт:
— Ну, добро, добро!..
— Пріхали.
Извощикъ подкатилъ къ подъзду. Швейцаръ отворилъ стеклянныя двери и вышелъ на крыльцо.
— Вамъ кого угодно? спросилъ онъ важно.
— Варвара Петровна Богуславова дома?
— Дома, какъ прикажете доложить?
— Доложи, Николай Николаевич Долинскій съ племянницей.
Щвейцаръ ушелъ, а папочка почиталъ, что онъ находится въ затрудненіи.
Эхъ, думалъ онъ, далъ я маху. Мн бы взять карету, было бы приличне. Не догадался, а Маша ничего объ этомъ не сказала. А теперь что длать? Взойти? не въ передней же ждать, не подобаетъ, а сидть въ дрожкахъ глупо. Нечего длать, посижу въ дрожкахъ.
Швейцаръ воротился, и лицо его было иное; изъ равнодушно-важнаго оно превратилось въ любопытное и почтительное.
— Просятъ, сказалъ онъ вжливо, — пожалуйте, и растворилъ настежь широкую дверь.
Долинскій вошелъ пропустивъ впередъ себя Анюту.
Большой наслдственный барскій домъ Богуславовыхъ стоялъ посреди широкаго двора, онъ былъ не высокъ и состоялъ изъ двухъ этажей; въ первомъ находились парадныя комнаты и жили три сестры Богуславовы, старыя двицы, во второмъ стояли пустыя комнаты, прежде бывшія дтскими. За домомъ находился небольшой, но разросшійся, со старыми развсистыми деревьями садъ, а по бокамъ дома просторныя службы. Пріемныя комнаты съ высокими потолками, размровъ широкихъ, со сводами, отличались старинными мебелями и стариннымъ убранствомъ. Большая танцовальная зала, въ которой родители
Одна дверь изъ маленькой гостиной вела въ диванную, гд мебель была понове и по спокойне и гд всегда сидла въ дырявыхъ креслахъ старшая Богуславова; другая дверь вела въ кабинетъ второй сестры Богуславовой Варвары Петровны. Этотъ кабинетъ отличался совсмъ мужскимъ убранствомъ. Большой письменный столъ, большое предъ нимъ кресло съ круглою спинкой, въ углу большой диванъ и около рядъ креселъ и стульевъ, а по стнамъ шкапы, забранные вмсто стеколъ зеленою тафтой. Неизвстно что именно хранилось въ этихъ шкапахъ, такъ какъ они никогда не отпирались. Эта комната была прежде кабинетомъ генерала Богуславова и Варвара Петровна посл смерти отца присвоила его себ, такъ какъ занималась, какъ и онъ управленіемъ имніями своими и сестеръ своихъ нераздльно. Столъ былъ заваленъ шнуровыми книгами, вдомостями изъ деревенскихъ конторъ, кипами писемъ и расходными книгами. Въ этомъ кабинет принимала она управляющихъ, отдавала свои приказанія дворецкому, экономк и всмъ лицамъ служившимъ въ ея дом.
Сестры Богуславовы были почти однолтки, но въ ихъ отношеніяхъ существовала огромная разница. Старшая Александра Петровна имла сорокъ пять лтъ отъ роду, вторая Варвара Петровна сорокъ четыре года и меньшая Лидія Петровна сорокъ лтъ. Варвара Петровна въ буквальномъ и тсномъ смысл слова обожала сестру свою Александру Петровну, жила единственно ею и для нея. Еще съ молодыхъ лтъ Александра Петровна занемогла какою-то хроническою болзнію и чрезмрнымъ разстройствомъ нервовъ и почти не могла ходить отъ болей подымавшихся при всякомъ ея шаг. Она почти всегда лежала въ покойныхъ глубокихъ креслахъ, не могла вызжать и по совту докторовъ избгала волненій и вела самую правильную жизнь. Об сестры ревниво охраняли ее ото всякаго шума, ото всякой непріятности, ото всякаго уклоненія отъ указаній доктора и діэты имъ предписанной. За столомъ подавались только т блюда которыя могла кушать сестрица, принимали только такихъ лицъ, которыхъ любила видть сестрица, терпли ихъ въ своемъ дом только въ т часы, когда сестрица не почивала или отдыхала; комнаты были натоплены такъ немилосердно и въ нихъ стояла такая духота, что съ полнокровными дамами длалось дурно, а вс другія съ трудомъ переносили эту удушливую жару. Никакой ни городской, ни семейной новости не допускала Варвара Петровна безъ строгой цензуры до сестрицы. Часто въ гостиной Варвара Петровна встрчала гостью и говорила ей шепотомъ:
— Не говорите сестриц, она не знаетъ.
Смущенная гостья часто никакъ не могла сообразить что можетъ быть ужаснаго въ томъ что такой-то занемогъ, такая-то разорилась иди вышла замужъ, что такой-то получилъ по служб повышеніе или выговоръ, но изъ вжливости отвчала на шепотъ шепотомъ и говорила:
— Не скажу, будьте покойны ничего не скажу.
И дйствительно ничего не говорила и разговоръ принималъ принужденный характеръ. Часто засидвшуюся гостью выпроваживала Варвара Петровна безо всякаго зазрнія совсти:
— Сестрица устала, говорила она.
Сама сестрица сердилась и протестовала, но совсмъ безуспшно; она не только привыкла къ этой опек, но вообразила себ, что жить ей иначе нельзя. Она любила читать, въ особенности французскихъ авторовъ, и боле другихъ Ламартина и Виктора Гюго. Вс сестры Богуславовы, воспитанныя француженкой изъ Парижа, говорили и писали на этомъ язык отлично и усвоили себ многія понятія своей воспитательницы. По-русски он говорили не дурно, но читали очень мало, по-англійски вовсе не знали, а по-нмецки говорили хорошо, но читать не любили. По-свтски он были воспитаны безукоризненно, по-свтски считались образованными и твердо держались старыхъ обычаевъ, порядковъ и понятій. И домъ ихъ, и ихъ прислуга походили на нихъ самихъ. Все было старо, прилично, почтенно. Жизнь спокойная, съ чаемъ, завтракомъ, обдомъ, отходомъ на сонъ грядущій текла по часамъ и минутамъ, и мало-по-малу удалила изъ дома всякіе признаки живой жизни. Варвара Петровна дошла въ своей любви къ сестр и въ своихъ о ней заботахъ до крайности и не замчая того стала домашнимъ деспотомъ изъ любви и преданности. Вечеромъ она не допускала къ сестриц никого, а утромъ по разбору и насколько ей казалось это возможнымъ. Въ дом воцарилось такое отчаянное молчанiе, такая тишина, что сказать слово громко, отворить дверь внезапно, пройти шибко по комнат считалось едва ли не преступленіемъ. Когда Александра Петровна ложилась отдыхать и вечеромъ спать, то съ нею вмст весь домъ, прислуга, службы, тоже засыпали сномъ мертвецовъ. Карета не могла въхать тогда въ ихъ дворъ, и сохрани Боже, еслибы кто посмлъ отворить парадную дверь и пройти хотя бы на кончикахъ пальцевъ по комнатамъ. Меньшая изъ сестеръ, Лидія, круглолицая, румяная, полненькая, веселая, которую сестры считали ребенкомъ и которою управляли, мало-по-малу стала увядать въ этой удушливой атмосфер и потеряла свою веселость. Сначала, не имя возможности принимать у себя, она вызжала, посщала пріятельницъ, желала похать въ театръ, въ концертъ, порывалась на большой вечеръ, но эти вызды сопряжены были съ такими препятствіями и затрудненіями, что вскор она должна была понемногу отказываться ото всего и ото всхъ. Она не могла поступить иначе; непремннымъ условіемъ вызда положено было, чтобы въ одинадцать часовъ она была дома, что карета въдетъ во дворъ шагомъ, что швейцаръ не допуститъ лакея звонить у дверей, что она пройдетъ на верхъ потихоньку, по задней лстниц; все это было скучно, но исполнимо; но приказаніе возвращаться непремнно въ одиннадцать часовъ равнялось запрещенію посщать концерты, театры и вечера; пришлось отказаться, что и сдлала Лидія не жалуясь и безъ ропота. Тогда-то, будучи всегда богомольна, она повела жизнь похожую на жизнь монахини. Она постоянно посщала церкви, знала вс храмовые праздники даже въ Замоскворчь, здила всегда, когда служилъ въ какой-либо церкви архіерей, а въ своемъ приход считалась первымъ лицомъ. Она знала вс нужды приходскія, платила пвчимъ, заказывала ризы, шила сама великолпные воздухи, чинила сама и поновляла подрясники, пелены, епитрахили, одаривала причетъ, помогала бднымъ и знала ихъ едва ли не поименно, словомъ, была благодтельницей своего прихода. Доброта ея не имла границъ и быть-можетъ равнялась единственному ея недостатку — желанію рядиться не по лтамъ и непомрному любопытству. Въ этомъ пустомъ, мрачномъ дом, въ этой замкнутой жизни, сходной съ тюремнымъ заключеніемъ, любопытство проявляло въ ней еще не совсмъ угасшую искру жизни. Малйшій случай въ дом, въ приход и даже у сосдей возбуждалъ нескончаемые толки и живой интересъ, и принималъ размры большаго происшествія. Часто дня по два Лидія толковала со своею горничной о томъ, что у Лукерьи прачки украли птуха, что дворникъ Авдй поссорился съ женой, что Матреша желаетъ выйти замужъ за Власа, и прочее въ томъ же род и вкус. Несмотря на эти странности Лидія, существо добрйшее, принесла въ жертву сестр вс свои удовольствія и обожала ее столько же, сколько уважала и боялась второй сестры своей Варвары Петровны.
Самое важное мсто въ дом и во глав прислуги занимала домоправительница, бывшая первая горничная матери двицъ Богуславовыхъ, которую он звали Ариной Васильевной и къ которой питали особенную любовь и уваженіе. Это была худая, прехудая, маленькая, сдая старушка, лицомъ блдная, походки тихой и не слышной; говорила она медленно и тихо, не спша. Разсказывали, что съ дтскихъ лтъ судьба отнеслась къ ней сурово. Она осталась сироткой и барыня взяла ее во дворъ — она находилась подъ началомъ горничныхъ, была на побгушкахъ, мало видла ласки и много колотушекъ, никакихъ удовольствій и не мало работы. Рано посватался къ ней красивый, барской камердинеръ, и она сирота круглая сочла себя счастливою сдлавъ такую видную и выгодную партію. Но счастіе ея длилось не долго. Мужъ ея умеръ оставивъ ей сына. Она его выходила и выняньчила со многими лишеніями и многимъ трудомъ и привязалась къ нему съ великою привязанностію и материнскою нжностію, но и онъ достигнувъ семнадцати лтъ умеръ. Горевала, безутшно горевала несчастная женщина, но ей попалась на руки племянница, дочь сестры. Выходила она и ее, любила какъ родную дочь, отдала замужъ въ очень молодыхъ лтахъ, но супружество оказалось несчастнымъ. Мужъ ея племянницы спился съ кругу, мучилъ и билъ жену и наконецъ вогналъ въ могилу. «Видя жизнь ея горемычную, сказала однажды Ирина Васильевна Варвар Петровн, казнилась я люто и поняла, что и смерть родимыхъ перенести легче, чмъ такую-то ежедневную, ежечасную муку!» И вотъ Ирина Васильевна, переживъ всхъ своихъ, осталась одна одинехонька, какъ былинка въ пол. И суха, и желта, и безжизненна была она какъ та былинка въ пол солнцемъ спаленная, втромъ оборванная, дождемъ побитая. Маленькіе срые глазки ея потухли. Она денно и нощно, говорили домашніе, молилась, постилась и смирилась. Съ усердіемъ исполняла она свои обязанности домоправительницы. исполняла въ точности приказанія Варвары Петровны, входила въ положеніе самыхъ незначительный слугъ, и подлинно заботилась и о собак дворника, чтобы счастлива была, съ великимъ рвеніемъ отыскивала кому помочь и когда средствъ ея недоставало, докладывала барышнямъ. Барышни же были вс три до бдныхъ щедрые и до несчастныхъ, по выраженію Ирины Васильевны, охочія, и не отказывали ей въ деньгахъ и всякой пищ и одежд для неимущихъ. Александра Петровна, имвшая много досуга, не сидла никогда праздною, она или читала или рукодльничала, и на крючк и на спицахъ связала несмтное количество юпокъ, фуфаекъ, одялъ и одяльцевъ, шапочекъ и башмачковъ для старушекъ и для дтей, и отдавала все это Ирин Васильевн для бдныхъ. Въ этомъ какъ тюрьма скучномъ дом томились замкнутыя въ тсную сферу добрыя души.
Посл Ирины Васильевны игралъ важную роль дворецкій, Максимъ, высокій, благообразный, чисто выбритый, тщательно одтый съ утра въ черный фракъ и блый галстукъ. Онъ былъ вполн преданъ барышнямъ и почиталъ ихъ за самыхъ умныхъ и знатныхъ госпожъ во всей Москв и: твердо врилъ, что он не вышли замужъ потому только, что достойнаго жениха для нихъ въ Москв не нашлось. Несмотря на свое высокое положеніе, Максимъ, котораго вс ввали Максимомъ Ивановичемъ, велъ тсную дружбу со швейцаромъ Конономъ, человкомъ свтскимъ, хвалившимся, что знаетъ всю Москву. Москва ограничивалась, по мннію Конона, тми семействами, которыя жили въ одномъ кругу и которыхъ онъ звалъ господами. Онъ зналъ ихъ родословную, исторію ихъ рода, на комъ кто женатъ и какое кто иметъ состояніе. Кононъ уважалъ деньги только тогда, когда он водились у родовыхъ господъ; безъ родовитости Кононъ пренебрегалъ деньгами. Онъ всякой день читалъ театральныя афиши, благоговлъ предъ Щепкинымъ а когда бывалъ въ дух, пвалъ въ полголоса аріи изъ оперы: «Жизнь за Царя». Близкихъ знакомыхъ своихъ барышень Кононъ встрчалъ привтливо, называя ихъ по имени и отчеству, справлялся о здоровь отсутствующихъ лицъ; вообще онъ велъ себя независимо и считая главною барышней Александру Петровну, ходилъ къ ней съ жалобой на Варвару Петровну и Лидію Петровну, когда оставался ими недоволенъ.
«Конечно, по ихъ болзни, говаривалъ Кононъ, Варвара Петровна занялась хозяйствомъ, но это дло не ихнее. Александра Петровна старшая, всему дому глава.»
Но этотъ же самый Кононъ, блюститель старшинства, охранитель по старому заведенныхъ порядковъ, поклонникъ родовитости, во многомъ другомъ былъ не прочь отъ новшествъ. Онъ любилъ разсуждать обо всемъ, читать газеты, судить рядить о политик. Ирина Васильевна глядла на него неблагосклонно, не позволяла ему касаться божественнаго, разумя подъ этимъ словомъ все что касалось до церкви и не допускала худаго слова не только о пономар, но даже о церковномъ сторож.
— Оставь, оставь, говорила старушка, — не твоего ума это дло.
Ирина Васильевна корила Конона и за то, что онъ неумолимо гналъ со двора оборванныхъ нищихъ и свысока принималъ просителей.
— Проваливай, кричалъ Кононъ нищему, — не къ барскому дому, къ кабаку путь твой лежитъ. Знаю я васъ! Выпроситъ грошъ, а на гривну выпьетъ, проваливай!
И Кононъ и Максимъ были люди грамотные и въ долгіе осенніе и зимніе вечера любили за чашкой чая почитать газеты и побесдовать и потолковать, грозитъ ли война отъ Турка или Нмца. Русскія газеты барышни не читали, он всякій день аккуратно читали Journal de St-Petersbourg, русскія газеты предоставляли Максиму и Конону, которые прочитывали ихъ до послдней строки и твердо врили печатному. Слово: напечатано равнялось въ ихъ понятіи безусловной правд. Ирина Васильевна напротивъ презирала вс книги и газеты, считала ихъ вредными и богопротивными и признавала одно чтеніе: божественное. Во время Великаго поста Максимъ оставлялъ своего легкомысленнаго пріятеля и удалялся въ свтелку Ирины Васильевны поговорить о божественномъ и почитать божественное. И Ирина Васильевна въ этомъ отношеніи могла вполн удовлетворить всякаго. Она почти вс псалмы знала наизустъ, кондаки и тропари большихъ праздниковъ тоже, знала также множество молитвъ, читала безпрестанно Четіи-Минеи и съ умиленіемъ и слезами говорила о жизни святыхъ угодниковъ.